Джон Уэбстер. «Герцогиня Амальфи»
Пролог
Париж. 1959
Речь шла о двух миллионах долларов. Последнее письмо в этот день.
Он читал внимательно, не торопясь, вдумываясь в каждую строку. По ту сторону стола терпеливо ждала его личная секретарша, и по ее лицу никто не догадался бы, что она совсем недавно стала невестой, безумно влюблена и думает только о том, как бы побыстрее попасть домой. Он взглянул на нее и улыбнулся. За зеркальными окнами еще светило солнце, а снизу доносился шум парижского уличного движения, сильно приглушенный стеклом. Было шесть часов вечера.
Париж летом, Сена в теплый вечер! Прежде и ему, подумал он, было знакомо то предвкушение в конце дня, когда вечер обещал так много! Было, но прошло. Он снова наклонился над бумагами, взял ручку с платиновым пером и подписал : « Эдуард де Шавиньи».
Передвинул белый лист по черному столу и, сжалившись над ней, сказал:
– Можете идти.
Она удивленно вскинула голову. Потом краска бросилась ей в лицо, глаза радостно вспыхнули.
– Но ведь еще только шесть?
– Я знаю. Но идите. Прежде, чем зазвонит один из телефонов. – Его тон стал сухим. – Прежде, чем я передумаю.
– Спасибо!
Больше ее не потребовалось подталкивать; она начала собирать бумаги. Эдуард встал и отошел к окнам. Остановившись спиной к ней, он смотрел сверху вниз на деловой район Парижа. Потоки машин ползли вперед, останавливались, снова двигались. На мгновение он коснулся лбом стекла. Далеко внизу по ту сторону улицы ветер ерошил листья платана. Они уже обрели темную тяжелую тусклость середины лета, но в эту секунду, пронизанные солнечным светом, трепетали и танцевали.
– В любом случае я сам собираюсь скоро уйти.
Она была уже у двери, но, услышав его голос, остановилась. Он заметил в ее взгляде любопытство – любопытство вполне объяснимое, так как он редко покидал здание де Шавиньи до восьми часов.
– Так рано?
Она не сумела скрыть изумление, и Эдуард обернулся с ленивой улыбкой.
– А почему бы и нет? – сказал он. – Такой прекрасный вечер!
И пока он говорил, пока улыбался, в нем пробудилась потребность – внезапно и неумолимо, как всегда, словно не было трех прошлых недель строгого воздержания.
Дверь закрылась, он с отчаянием вновь повернулся к окну и на этот раз с силой прижался лбом к стеклу. Потребность овладела им, чернотой просочилась во все уголки сознания, затуманила зрение, задушила способность мыслить. Потребность и отчаяние, они всегда сопутствовали друг другу. Он злобно отвернулся от окна.
Ему была нужна женщина. Женщины всегда приносили ему недолгое забвение.
Существовали и другие паллиативы, он успел убедиться в этом. Музыка. Скорость – ему нравилось выжимать из машины все. Иногда алкоголь. Чаще – работа. Но ничто не действовало так быстро и так верно, как половой акт. Секс на некоторое время приносил ему свободу – до следующего возвращения боли.
Он презирал потребность и возненавидел противоядие, а потому – как бывало всегда – попытался перебороть ее. Он ушел из конторы, отпустил шофера, сел за руль своего черного «Астон-Мартина» – как Грегуар обожал эту машину: мощную, созданную для высоких скоростей! Он вел ее по запруженным улицам, не давая воли могучему мотору, пока не выбрался на загородное шоссе, где мог нажать на газ. Тогда он включил радио и прибавил громкости. Музыка и скорость – эта комбинация иногда оказывалась действенной.
Ему чудилось, что машина идет на Бетховене, что звук заменил бензин, и на время к нему вернулось спокойствие. Он знал, отчего снова произошло это, совершенно точно знал, что пробудило потребность. Воспоминания – что же еще? Воспоминания, от которых не удавалось избавиться до конца, как бы он ни старался занять делами каждую секунду каждого дня. Воспоминания, нахлынувшие на него, когда он меньше всего ждал их. Безмятежность летнего вечера, предвкушение радости в глазах женщины обернулись образами прошлого, памятью о счастье, которого не возвратить.
Музыка вспыхнула коротким гневным крещендо и оборвалась. Он подумал, смирившись: «Ну хорошо, пусть женщина!» И свернул назад на следующем же перекрестке.
Правый Берег. Мимо дорогих особняков и дорогих магазинов. Промелькнули витрины ювелирного салона де Шавиньи – знаменитые витрины. Уголком глаза он успел заметить черный бархат и сверкающий лед бриллиантов. Он, славившийся подарками, которые делал женщинам, никогда не дарил бриллианты. Сапфиры, рубины, изумруды – да. Но только не бриллианты. У него даже никогда соблазна не появлялось, что-то всегда его удерживало.
«Безупречный камень, Эдуард. – Голос его отца; камень, поднесенный к свету. – Ты видишь? Безупречный цвет. Ни единого изъяна».
Он резко рванул рулевое колесо и свернул в сторону Нового Моста. Теперь, сказал он себе, он безупречности не ищет. И никаких абсолютов. Жизнь без абсолютов и без определенностей… исключая, разумеется, смерть. И он взглянул на сверкающую Сену.
Левый Берег. Он свернул на набережную Августинцев, а затем направо, на бульвар Сен-Мишель. Там он притормозил и принялся высматривать подходящую женщину.
Улица кишела народом. Людские водовороты закручивались перед магазинами, станцией метро, табачной лавочкой на углу. Вечерний воздух был тихим и душистым. Из кафе, мимо которых он проезжал, доносились воркующие любовные песни – казалось, все лето он слышал их повсюду.
Нужда росла, отчаяние набирало силу, и он поехал совсем медленно, притормаживая у кафе. Много туристок и – в этом квартале – студенток. В жарком тихом воздухе он слышал их голоса – обрывки английской, американской, итальянской, шведской речи. Он замечал оборачивающиеся к нему головы, видел лица женщин. Они смотрели на мощную машину, они смотрели на мужчину за ее рулем, затем снова наклонялись над чашечками черного кофе, нащупывали сигарету, снова смотрели, но уже дольше, хихикали.
«Та, которую я не знаю и больше не встречу, – думал он. – Приезжая иностранка, женщина, которая сегодня здесь, в Париже, а завтра уже где-то еще». Он остановился на перекрестке, и его внимание привлекли две девушки. Они сидели на террасе. Рыжая. Когда он взглянул на нее, она как раз откинула голову и засмеялась. Красивая гибкая шея, полные груди, как часто у рыжих – молочно-белая кожа. Ее подруга, возможно француженка, – еще одна Жюльет Греко, которых так много. Конечно, в черном, с длинными траурно-черными волосами, смертельно-бледное лицо, глаза, густо обведенные черными тенями. У нее был нервный вид, она как будто чувствовала себя не совсем ловко в этой экзистенциалистской униформе кафе-баров и поигрывала ложечкой.
