что ему с этим знанием делать. Слишком оно тяжелым было, неподъемным. И будто его самого обвиняло, отсылало в прежнюю жизнь. Даже представлялось ему довольно ясно, каково было Маргарите, когда он с легкой душой в тот вечер закрыл за собой дверь. И каково сыну его было…
Почему, почему он тогда не думал об этом? Новое счастье глаза застило? Прятался за тем самым подлым пресловутым выраженьицем – вот вырастет сын и поймет? А почему, собственно, он должен был что-то понять? Как можно что-то понять, когда ты растешь рядом с матерью, проклинающей отца-предателя? Вот как эта давешняя жена Некрасова, например… Даже и по прошествии стольких лет так его ненавидит, что готова во всех грехах обвинить.
Но ведь он тогда хотел с Юркой общаться, очень хотел… Не было у него в мыслях Юрку бросать. Любил он сына, очень любил. А получается, все же бросил? Хоть и не хотел?
Наверное, тут одного отцовского хотения мало, нужно еще что-то. Вон, как этот Павел Некрасов тоже сильно хотел, прямо-таки дочь свою преследовал. И ведь правду говорит, не врет. Да только ничего у него не получилось, уж совсем сдался, пока дочь сама не пришла… А он с радости и вопроса себе не задал – с чего вдруг пришла-то? Шарахалась от него с презрением, и вдруг…
А девчонка сильно напугана, это невооруженным глазом видно. Да и мать ее… Тоже напугана. Оттого и скандалит. И обе пытаются так нелепо выкарабкаться, предлагая ему свои показания. Одна винит во всем Алису Попову, другая – своего бывшего.
Кстати, их обоих все равно еще раз допросить надо. Позвонить с утра, вызвать в управление. Надо ж все обстоятельства выяснить, хотя это уже и формальность.
И еще ему очень хотелось позвонить Маргарите. Спросить, что с ней было, когда он ушел. Сильно переживала или так себе, быстро забыла. А может, до сих пор думает, что он ей жизнь сломал?
Может, и думает. После него жила одна, замуж больше не выходила. И с ним не хотела общаться, когда он звонил. Да он и не настаивал на общении, просил коротко: Юрку позови к телефону? И она тоже отвечала коротко: его дома нет, мол. Или еще хуже: не будет он с тобой разговаривать. Не хочет. Но чтобы скандалить да обвинять его – нет, не было такого… Никогда не было.
А он и успокаивался на этом. Не хочет – не надо. Вырастет – поймет. Чего поймет, как поймет, когда поймет… И зачем ему понимать, когда за мать и за себя так обидно?
Обида – она ж всякой бывает. Может быть громкой, скандальной, а может быть тихой, опасной. Непонятно еще, что хуже. В какой обиде что зреет – неизвестно. Может, и у Юрки в голове что-то зрело, как знать?
И не выдержал, достал телефон, кликнул номер сына. Пока слушал длинные гудки, ругал себя на чем свет стоит – зачем… Зачем он звонит? Снова услышать хочет, что связи все порваны и разговоры все ни к чему?
– Да… – услышал наконец голос Юрки, как обычно, досадливый. И заторопился с извинениями:
– Я на одну минуту, Юр… Я только спросить хочу… Скажи, а когда ты мальчишкой еще был, не хотел меня убить? Ну, или не убить, а отомстить как-нибудь, а?
– Хм… Какой странный вопрос… Ты выпил, что ли?
– Да нет, какое там… Мне же ни капли нельзя.
– Понятно… А знаешь, не буду я отвечать на этот вопрос. Не обязан. И вспоминать, что со мной было, я тоже не хочу. Потому что ничего хорошего не было. Я прошлое отпустил и тебя вместе с ним отпустил. Нет во мне прошлого, я сегодня живу. И тебе советую сделать то же самое. И не беспокоить меня своими звонками. Живи своей жизнью, а я буду жить своей.
– Да не получается у меня прошлое отпустить, Юр… Чувство вины не дает.
– Но ведь раньше получалось, правда? Что теперь-то случилось? Одиночество в дверь постучалось и про меня вспомнил, да? Где-то там сынок у меня на антресолях памяти завалялся?
– Нет, Юр… Все не так… Хотя и врать не буду – мне очень плохо сейчас…
– А ты не дави на жалость, бесполезно. И не звони мне больше, пожалуйста.
– Хорошо. Не буду больше звонить. Обещаю.
– Да правда ли?
Голос у сына был таким злобно насмешливым, что у него сердце заныло болью, и даже ответить ничего не смог, молчал, сжимая в ладони телефон. Потом проговорил с тихой болью:
– Прости меня, Юр… Прости. Я виноват перед тобой. И я правда не буду больше тебе звонить. Не буду. Но ты все равно – прости… Да, и вот еще что. Я завещание на квартиру на твое имя оформил. У тебя же дети растут, им это не лишнее будет. Пусть будет от дедушки. Все, сынок, будь счастлив…
Нажал на кнопку отбоя, с трудом выдохнул. Да, Юра прав, так будет лучше, наверное. Ему – лучше. Если уж отпустил прошлое, пусть оно больше его не беспокоит. Ему так удобнее, наверное. Пусть.
А он и дальше будет жить с чувством вины, с болью. Потому что за все надо платить. Кто это сказал, интересно? Кто-то очень жесткий и умный сказал…
Но разве можно платить за счастье? За любовь – можно платить? Ведь было у него с Соней то самое счастье? Или всегда есть выбор – пожертвовать своим счастьем или нет? Ради сына пожертвовать. Наверное, никто и никогда не сможет ответить на этот вопрос. Каждый сам его должен решать. Конечно, есть еще одно решение – попытаться сохранить отношения с детьми после развода, но не у всех это получается, к сожалению. У него не получилось. Значит, надо это принять. И жить как-то дальше. Научиться жить болью, с чувством вины.
И подумал еще напоследок – а ведь так и не признался он Юрке, что видел-таки своих внуков, видел! И не раз! Часто сиживал на скамеечке около Юркиного дома, выжидал, когда они на прогулку на детскую площадку выйдут. И сердце обрывалось, когда видел их. Хорошие детки, мальчик и девочка. Мальчик спокойный, тихий, а девочка резвая, как ртуть, глаз да глаз за ней нужен. И имена у деток хорошие – Рома и Риточка… Видать, дочку в честь Маргариты назвали. И жена у Юрки хорошая, глаз с детей не спускает. Возится с ними, играет. Ей и дела нет до какого-то дядьки, сидящего поодаль
