Каждую ночь в «ведьмин час» она снова становится прежней, — рассказывал Максим, чувствуя, как при этих словах на него с изумлением уставился Шустал. — Значит, случившееся можно обратить вспять?
— Прошлое, пан Резанов, нужно оставлять прошлому. О нём надлежит помнить, ибо такая память делает нас чуточку мудрее. Но с ним бессмысленно сражаться. То, что случилось — уже случилось. Зато от нас зависит то, чему ещё только предстоит случиться.
Макс лихорадочно обдумывал услышанное. Потом мрачно посмотрел на старика:
— Вы ведь знаете, кто в этом виноват. Так? Но не скажете мне их имён.
Рабби Лёв легонько улыбнулся:
— Пани Хелена объяснила вам этот урок. Однако вам следует знать, что я не страшусь имён. Я страшусь того вреда, который эти имена способны принести моему народу, особенно тогда, когда меня уже не будет на свете.
— Кто такая пани Хелена? — поинтересовался Иржи. — И почему вас вдруг должно не стать на свете? Вам угрожали?
Улыбка старика стала шире:
— Вы молоды, пан Шустал, а молодости свойственно забывать о том, о чём неустанно помнит старость: что человек смертен. Однажды я уйду, как и все прочие, но у тех, о ком мы говорим, долгая память и достаточно терпения, чтобы дождаться своего часа для мести.
— Значит, вы ничем нам не поможете, — Максим старался говорить спокойно, но в голосе всё-таки сквозили нотки разочарования. Старый каббалист о чём-то задумался и некоторое время молчал, внимательно разглядывая младшего стража. Затем с такой же тщательностью изучил Шустала, которой от пристального взгляда рабби Лёва нетерпеливо заёрзал на своём стуле. Наконец, раввин заговорил:
— Пани Резанова, — от такой формулировки Макс невольно вздрогнул, поскольку прежде подобным образом Эвку называли лишь раз: её отец, в день появления парня на Кампе, — увидела то, что не должна была видеть, и услышала то, что слышать не следовало. Вам не нужно исправлять прошлое, вам следует созидать будущее, — он замолчал и выжидающе посмотрел на младшего стража.
— Солнце? — сообразил Максим. — Эвка изменилась, когда утонуло солнце. Но ведь даже сам пан Кабурек сказал, что не в состоянии поднять солнце из Чертовки!
— Он совершенно прав, — кивнул каббалист. — Управлять светилом не под силу одному-единственному существу. И потом, солнце — это вовсе не вода, а та вода, в которой оно утонуло, давным-давно утекла, рассеялась в море и в небе, пролилась дождями, замёрзла в снегах.
— Вы меня обнадёжили, пан Бецалель, — с горькой иронией усмехнулся Макс.
— Очень рад. Иногда остаётся только надежда, и удивительно, как она способна питать наши, казалось, вконец иссякшие силы.
— Моих сил всё равно явно не хватит на такое сражение.
— Но ведь никто и никогда не сражается в одиночку, — заметил старик.
— Действительно. Видимо, остаётся отыскать подъёмный ворот, поставить его на берегу и тянуть солнце из воды, как здоровенного сома, — сказал парень. Каббалист снова легонько улыбнулся, показывая, что оценил шутку. Затем произнёс несколько слов на незнакомом собеседникам языке, и тут же перевёл их:
— Дай мне, где стать — и Землю поверну.
— По-моему, это был Архимед? — неуверенно спросил Максим. Старик благосклонно кивнул.
— Я скажу вам, где стать, пан Резанов. В том месте, которое не принадлежит ни земле, ни воде, ни воздуху, ни огню, но — всем им разом. На Карловом мосту. Я скажу также, где ваш рычаг. Он в вещах, что разом напомнят и о величии, и о смирении.
— Простите, пан Бецалель, но мне это совершенно ни о чём не говорит, — заметил парень. — И потом, почему именно я? В конце концов, до меня сюда пришла пани Хелена, почему ей не было позволено повернуть Землю?
— Потому что некоторые права, как и обязанности, мы не вольны выбирать. Хотим мы того, или нет, они даются от рождения и до смерти, — каббалист помолчал, и потом вдруг добавил, будто невпопад:
— Кровь — великое дело.
* * *
— О чём это он? — допытывался Шустал, когда они, уже покинув дом рабби Лёва, шагали к Бенедиктинским воротам, где был южный вход в Еврейский город. — И кто такая пани Хелена?
— Одна знакомая.
— Благодарю за доверие, — проворчал капрал.
— Это не мой секрет, поэтому хочешь — обижайся, но рассказывать про неё не имею права.
Иржи некоторое время шёл молча, потом махнул рукой, будто соглашаясь с таким условием:
— Ладно. А что там про кровь?
— Да это вообще из Булгакова, — Максим покосился на приятеля. — Писатель, Михаил Афанасьевич.
— Твой современник?
— Нет, на сотню лет меня старше. Только я не пойму, откуда рабби Лёв знает эту цитату. Или, может, он не цитировал ничего, а просто так совпало?
— Всё может быть. Правда, такой человек никогда и ничего не делает без причины. Значит, должно что-то быть за его словами.
Они добрались до ворот; с собой на этот пост Иржи взял только двух мушкетёров — Бедржиха и Вацлава. Бенедиктинские ворота, названные так по древнему монастырю, занимавшему весь квартал за костёлом Святого Микулаша, на северной стороне Староместской площади, были единственными воротами Йозефова, остававшимися открытыми ночью. Кладбищенские, Духовы — на западе и Онуфриевы — на севере, после заката запирались лично примасом Еврейского города.
Ещё четыре стражника остались дежурить у Староновой синагоги, а вторая четвёрка должна была патрулировать тесные улочки. В отличие от обычного поста, на этот раз сигнальные рожки были выданы каждому стражнику, чтобы, в случае необходимости, можно было позвать на помощь товарищей.
— А вот и голем, — вполголоса заметил Шустал, и Максим увидел у дверей крохотного домика, притиснувшегося к воротной арке, массивную фигуру.
Младший страж ожидал встретиться с глиняной статей, обладающей лишь грубо намеченными руками, ногами и головой, но вместо этого увидел человека, одетого в штаны и небелёную рубаху, подпоясанную куском толстой веревки. Голем был обут в мягкие кожаные башмаки, шнуровка от которых поднималась по ногам до самых колен. Руки от кисти и до локтя закрывали потёртые кожаные наручи. Широченные плечи вместо дублета укрывал затасканный барашковый жилет, вывернутый мехом наружу.
На непокрытой голове существа ветерок шевелил тонкие и реденькие волосы. В левой руке голем держал суковатую дубину, в правой — горящий факел. Он повернулся всем телом на звук приближающихся шагов, оглядел стражников — и снова отвернулся лицом к Староместской площади.
