ночь, и утро зарумянилось, застав аббата все еще в объятиях Матильды. Опьяненный любовными играми, он поднялся с ложа любострастной сирены; собственное падение уже не казалось ему постыдным, он не страшился мщения оскорбленных небес; боялся он лишь, как бы смерть не отняла у него наслаждений, которым длительное воздержание придавало особую остроту. Матильда еще не избавилась от действия яда; но жизнь девушки теперь беспокоила любвеобильного монаха не потому, что она его спасла: он просто не хотел лишиться наложницы. Ведь ему было бы нелегко найти другую, с кем он смог бы так безудержно – и так безопасно – предаваться страсти; поэтому он стал искренне просить ее применить то спасительное средство, которым она обладала.
– Да! – ответила Матильда. – Теперь, когда ты дал мне почувствовать, как дорога жизнь, я хочу спастись. Никакие опасности меня не запугают: я смело пойду навстречу всем последствиям моего поступка, потому что они – лишь малая плата за обладание тобою; мгновение, проведенное в твоих объятиях на этом свете, стоит целого века мучений на том. Но прежде чем я сделаю этот шаг, пообещай мне, Амброзио, что никогда не спросишь у меня, каким образом я излечилась.
Он торжественно пообещал.
– Спасибо, любимый мой. Эта предосторожность необходима, потому что ты, сам того не зная, подвержен простонародным предрассудкам. Дело, которым я займусь сегодня ночью, необычно, оно может тебя испугать и ухудшить твое мнение обо мне. Скажи, у тебя есть ключ от дверцы на западном конце сада?
– Той дверцы, которая ведет на кладбище, общее для нас и клариссинок? Ключа у меня нет, но я легко могу достать его.
– Мне больше ничего и не нужно. Позволь мне выйти на кладбище в полночь. Подожди, пока я спущусь в склеп святой Клары, чтобы никто посторонний не подглядел, что я там делаю. Оставь меня там на один час, и это спасет жизнь, которая посвящена твоим утехам. Чтобы не возбудить подозрений, не приходи ко мне в течение дня. Не забудь о ключе, я буду ждать тебя около двенадцати. Осторожно! Я слышу шаги! Оставь меня, я притворюсь, что сплю.
Монах кивнул и вышел из кельи. Открыв дверь, он увидел отца Пабло.
– Я пришел, – сказал тот, – узнать о здоровье моего молодого пациента.
– Тише! – ответил Амброзио, прижав палец к губам. – Я только что был у него. Он крепко уснул, это, конечно, пойдет ему на пользу. Не беспокойте его сейчас, он хочет отдохнуть.
Отец Пабло повиновался и, услышав призыв колокола, вслед за аббатом пошел служить заутреню. Входя в часовню, Амброзио почувствовал себя неловко. Он еще не привык быть виновным, и ему казалось, что все окружающие читают на его лице, чем он занимался ночью. Он попытался молиться, но в сердце его угас огонь набожности, и мысли то и дело устремлялись к тайным прелестям Матильды. Правда, утратив сердечную чистоту, он заменил ее показной святостью. Чтобы лучше замаскировать свой грех, он с удвоенным рвением стал демонстрировать добродетель и, нарушив данные небесам обеты, казался более усердным их служителем, чем прежде. Так он добавил лицемерие к невоздержности и измене; но если сперва он пал под натиском соблазна почти непреодолимого, то теперь сознательно согрешил, пытаясь это скрыть.
По окончании заутрени Амброзио возвратился в свою келью. Удовольствие, испытанное им впервые в жизни, сильно повлияло на его рассудок; в хаосе мыслей смешались раскаяние, сладострастие, тревога и страх. Он сожалел о душевном спокойствии, о надежной опоре добродетели, определявших его жизнь; он предался излишествам, от которых отчурался бы с ужасом еще сутки назад, а теперь ужасался при мысли, что малейшая неосторожность его или Матильды сокрушит здание репутации, которое стоило ему тридцати лет усилий, и отвратит от него людей, чьим кумиром он был вчера.
Совесть рисовала перед ним в ярких красках его предательство и слабость; страх раздувал ужасы наказания, и он уже видел себя в тюрьме инквизиции. Но эти мучительные переживания побеждали красота Матильды и ее упоительные уроки, которые, раз усвоив, уже нельзя забыть. Невинность и честь показались ему малой ценой за них. Одного взгляда на девушку хватило, чтобы он примирился с самим собой. Он проклинал теперь свое глупое тщеславие, из-за которого потратил лучшие годы жизни в затворничестве, не изведав благой силы любви и женщин; он решился во что бы то ни стало продолжать связь с Матильдой, призвав на помощь все веские аргументы: ведь в чем будет заключаться его вина, если связь эта останется никому не известной, и чего ему бояться? Строго соблюдая устав своего ордена, за исключением целомудрия, он мог сохранить и уважение людей, и даже покровительство небес; он полагал, что такое малое и естественное отклонение ему легко простят. Однако он забыл, что невоздержанность считается наименьшим из прегрешений для мирян, но не для тех, кто принес монашеские обеты, а потому его сочтут самым гнусным из преступников.
Успокоившись насчет будущего, он повеселел и спокойно улегся в постель, чтобы восстановить сном силы, растраченные в ночных упражнениях. Проснулся он освеженным и готовым к новым подвигам. Повинуясь указаниям Матильды, он не заходил в ее келью весь день. Отец Пабло за обедом упомянул, что Розарио наконец согласился принять его снадобье, но никакого эффекта оно не возымело, и вряд ли кому-то из смертных под силу спасти его. Аббат согласился с ним и выразил сожаление, что безвременная кончина ждет столь многообещающего юношу.
Настала ночь. Амброзио заранее взял у привратника ключ от дверцы, ведущей на кладбище, и, когда в монастыре все затихло, поспешил в келью Матильды. Она уже встала с постели и оделась к его приходу.
– Я едва тебя дождалась, – сказала она, – моя жизнь зависит от времени. Ключ у тебя?
– Вот он.
– Тогда идем в сад. Нельзя терять ни минуты. Следуй за мной!
Она взяла в одну руку маленькую закрытую корзинку со стола, в другую – зажженную лампу с каминной полки и поспешно покинула келью. Амброзио шел за нею следом. Оба хранили полное молчание. Девушка двигалась быстро, но осторожно; выйдя из здания монастыря, они прошли на западную сторону сада. Монах смотрел со страхом и восторгом, каким диким огнем горят глаза девушки. Отчаянная решимость видна была в ее движениях; она отдала лампу Амброзио, взяла у него ключ, отомкнула дверцу и вошла на кладбище.
Это было обширное пространство, засаженное тисовыми деревьями; одна половина его принадлежала аббатству, другая – общине клариссинок; здесь располагались перекрытые каменным сводом обширные катакомбы, где в многочисленных склепах покоились останки последовательниц святой Клары. Мужскую и женскую
