харчах живется-то? – забубнила, обращаясь к Бэргэну. – Руки сильные да умелые, ноги крепкие, луки тугие. Гонку со стужей, с волками снежными, выдержали, отоспались, отъелись, теперь подсобите-ка старухе, давно у меня лабаз к землице на одну ногу кренится, да и пустоват, однако. Мужской руки-то в хозяйстве не хватает.
– Что ж ты молчала, бабушка, – удивленно отозвался Бэргэн. Три дня старуха словно и не замечала охотников, только куталась в тряпье, подбрасывая то и дело полешки в очаг, да варила раз в день похлебку, щедро сдабривая ее грибами. Охотники морщились, но ели. А тут вдруг помощь ей потребовалась.
– Хорошему мужчине бабья указка и не нужна, глаз сам непорядок подмечает, – усмехнулась старуха.
– Сделаем, бабушка, – отозвался Сэргэх, поспешно натягивая на ноги торбасы. – И правда, засиделись мы.
Бэргэн усмехнулся, глядя на обрадованного друга. Ему и самому надоело уже пухнуть без дела, да в чужом доме же распоряжаться не станешь.
– Так-то лучше, охотнички. Поработаете на славу, а я, глядишь, откопаю в своих запасах что посытнее грибов, – запричитала старуха, выпроваживая охотников. – Да не осторожничайте: улеглась поземка.
Едва за ними закрылась дверь, старая юкагирка перекатилась к лавке, склонилась над Тураах и хитро прищурилась:
– Очнулась-таки, воронье племя. Вижу, что очнулась. Теперь говорить будем.
– Давно это было, не хватит ладоней[46] всех юкагиров, чтобы счесть, сколько зим прошло с тех пор, – старуха пожевала губами. – Коротка память на юге, у твоего народа, раз забыли то, чего забывать бы не стоило. Жил на свете шаман. Сильный, три мира, соединенных могучей рекой, исходил, всех абаасов разогнал. Долго они в его владения потом носа не казали. Сильный, но гордый. Там, где гордость пускает корни глубоко в душу, нет места мудрости. Одного боялся глупый шаман – смерти. Так боялся и так гордился своей силой, что решил нарушить извечный порядок жизни – обмануть смерть.
Тураах поежилась: даже в жарко натопленном чуме пробрал ее озноб от одной мысли о том, чем обернулась такая затея.
– Не знаю, сам ли нашел способ, подсказал ли кто. Да только стали в улусе погибать юноши, страшной смертью, мучительной, выгорать дотла. Сначала изредка, потом чаще и чаще. А шаман все жил, хоть и срок жизни человека давно истек. Он жил, а душа его, подпитанная чужими жизнями, чернела от гнили. А потом… Нашелся некто – говорят, отец одного из погибших юношей, кто раскрыл тайну шамана. Нашел древо его жизни, искореженное, сочащееся ядом ненависти, поднял народ свой против злодея. Заколотили люди шамана в арангас и сожгли заживо вместе с деревом. Да только не был уже шаман человеком – и жизнь от него отказалась, и смерть не приняла. Слышали люди, как скребется и воет Неведомый в своей могиле. Собрались тогда белые шаманы со всей округи и заговорили могилу. Так и остался он, Умун, Неведомый, заточенным в арангасе. Крепко держала его сила ойуунов, не живого и не мертвого, в деревянном коробе. Но всему конец рано или поздно приходит. В свой черед умерли ойууны, стали их ученики собираться у арангаса на обугленном дереве, повторяя защитные речи. Потом и их взяла смерть. Поблекла память о тех страшных событиях. Прогнил деревянный короб могилы, разметал ветер слова древних алгысов, ослабли цепи. Выбрался Умун из своей могилы-тюрьмы и снова стал искать себе жертву-юношу, чтобы возродиться. Нашел ли, а? Как думаешь, удаганка?
Водянистые глаза старухи смотрели внимательно, словно знала юкагирка ответ. Знала, но хотела услышать из уст Тураах: поняла ли? догадалась ли?
Вспомнила Тураах кромешный мрак и запах гнили, не пустивший ее к Табате, желтые, хищные глаза во тьме. Но ведь слышала она тихий голос ойууна! Значит, жива еще душа его.
– А что, если нашел Умун такого? Нашел, да орешек не по зубам оказался. Не сожрал еще Неведомый Табату?!
– Думаешь, по силам юноше тягаться с Неведомым? Сразу не раскусил, да только надолго ли? Вернется Умун к жизни, возрастет его сила, потом поздно будет. Убить надо, обоих.
– Не могу я, бабушка, убить, зная, что жив еще Табата! – крикнула Тураах, смаргивая слезы. – Он ведь не просто юноша, он ойуун. Выдержит, только помочь нужно.
– Глупая! Ну и что, что ойуун? Еще хуже это! Поглотит Умун его силу, тогда держись: не будет больше живого там, где появится Неведомый!
– Я найду способ!
Старуха так и впилась в удаганку глазами:
– Али жених твой, удаганка?
– Жених? – Тураах опешила, даже злость слетела с нее. – Нет, шаманьи тропы с любовью несовместимы.
– Совсем бестолочь молодая. Я вот тоже некогда по трем мирам ходила. Истаяли с годами силы, только память и осталась. Старик мой… Всю жизнь меня дожидался, хозяйство вел. А я всегда возвращалась, в какие бы дебри ни зашла, все равно возвращалась… Как не вернуться, когда ждет он, любимый, дома? Пережила я его, не уберегла от русоволосой поедательницы теней… Знать, начертано нам так. Мне свой век доживать в одиночестве, а ему снова ждать, когда за ним последую…
Старуха заулыбалась, вспомнив былое, замолчала. Потрескивал огонь в очаге, убаюкивая.
– Жаль, что не жених он тебе, – встрепенулась старая юкагирка. – Любовь – великая сила. Глядишь, и правда спасла бы своего ойууна…
Скрипнула дверь, впуская морозный воздух.
– Поправили, бабушка, твою беду. И плетень немного, – осекся Бэргэн на полуслове, завидев сидящую напротив старухи удаганку. Бросился к Тураах, обнял. – Очнулась! Живая!
– Живая, живая, что ей, вороньему племени, сделается! Дом-то зачем выстужать, – заворчала старуха, поднимаясь да торопливо перекатываясь к распахнутым дверям.
Выпустив улыбнувшуюся Тураах из объятий, Бэргэн радостно объявил:
– Сейчас еще Сэргэх подойдет. С дичью. Вот уж пир закатим!
Старуха покачала головой, глядя на торопливо снимавшего околевшую одежду Бэргэна, да шепнула удаганке:
– Подумай о моих словах, девочка. Не спасешь своего ойууна.
Тураах задумчиво кивнула. Тимир, при воспоминании о котором все еще екало сердце. Алтаана, обрезавшая свои волосы ради спасения Табаты.
Ей и правда было о чем подумать.
Глава восьмая
Янтарный лучик – заноза во мраке. Сочится теплом, заставляет тьму отступать. К нему хочется тянуть ладони, как к очагу с мороза, отогреваться в его мягком тепле.
Что-то есть в нем болезненно родное, любимое. И тревожное.
Черный близко не подходит. Наблюдает. Даже приторный запах гнили ослаб, будто стрела света принесла с собой дуновение свежего ветра.
Закрываю глаза, позволяя образам течь во мне. Теплые руки, мягкие губы. Веснушки на щеках. Кто ты, видение? Не оставляй меня во тьме…
Из света рождается девичий силуэт, хрупкий, почти прозрачный. Рыжие косы змеятся вдоль спины. Обернись же!
Имя приходит неожиданно, ложится на язык мелодичным перезвоном:
– Алтаана…
Она оборачивается. Неужели услышала?! Ласково блестят янтарные глаза.
– Табата, – срывается с ее губ.
Табата! Это я, мое имя.
Один за другим, как лучины во тьме, разгораются воспоминания. Слова, нежные прикосновения, сладостная тишина между двумя влюбленными. И вдруг я вспоминаю, чем это кончилось. Боль и отчаяние обрушиваются на меня лавиной.
Тьма приходит в движение, тянет свои смрадные щупальца к ее лицу.
– Это ты во всем виноват. Не уберег, не смог спасти… Слабак, ничтожный слабак, – раздается из тьмы ядовитый шепот.
Нежное лицо Алтааны оплывает, заостряется волчьей мордой. Губы растягиваются в зверином оскале. Янтарные глаза загораются хищной желтизной.
Правда вонзается в меня бесчисленными черными лезвиями:
– Это я во всем виноват. Не уберег, не смог спасти. Ничтожный слабак…
Теплый свет тает, изъеденный мраком.
Сворачиваюсь клубком, истекая ненавистью к самому себе и бессилием, но воспоминание остается: блеск янтарных глаз, полных любви и сострадания.
Зверю не добраться до него, не сейчас.
Пусть напоминает о том, чем я был одарен и что так глупо потерял.
Пальцы так и тянутся к тетиве, поблескивающей медью. Тураах перебирает ее пальцами, гладит. По ладоням разливается тепло.
Лук лежит на коленях, маленький и словно затихший. Вовсе
