губами, облизывает их, но, сколько ни пытается, не может овладеть голосом. Все интереснее и интереснее. Спускаюсь взглядом от ее нелепо шевелящихся губ к документам, которые она взволнованно прижимает к груди.
– Что здесь?
Вынимаю бланки из скрюченных пальцев девчонки, подношу к глазам. Я не врач. И написанное мало о чем мне говорит. Хотя… Нет. Все-таки вру.
– Эмилия, это что?
– Мои анализы. И еще УЗИ, – наконец, отмирает девчонка, зябко растирая руками плечи. – Понятия не имею, как это получилось. Просто понятия не имею.
– Что получилось?
– Ты не понял? Я беременна.
– Вы что, надо мной издеваетесь?! – Меня взрывает.
Нет, это какая-то жесть. Жесть по всем направлениям!
– Мы? А… Твоя жена… тоже? – кривит губы. – Смешно.
– Смешно тебе?!
– Да. Очень. Прости. Это, наверное, нервное. – Эмилия встает. Подхватывает сумку за длинные ручки. – Хорошо, что ты знаешь. Я не могла сообразить, как тебе сказать, – ковыряет ноготком кожу. – Не пойму, как так вышло. Может, когда меня от устриц полоскало… Все же два дня рвало. Вдруг таблетки не успели раствориться, как думаешь?
– Да какая теперь разница, господи?
Веду рукой ото лба к макушке. Ситуация – просто звездец. Я бы сам посмеялся. Это ж надо! Но ведь ни хера это не смешно, если углубиться. Как разруливать теперь это дерьмо?
– Ты прав. Никакой, – всхлипывает.
А я не знаю, что сказать. Как ее успокоить. К горлу подкатывает огромный удушающий ком. Все должно быть не так. Чувствую себя пауком, запутавшимся в собственной паутине. Я же в своих мечтах о девчонке уже куда только ни забредал. И все могло бы быть… черт с ним, даже так! С ребенком. Когда-нибудь могло. А теперь что? Как? Где в этом уравнении – моя беременная жена?
– Говорил же. Говорил… Никаких детей, блядь, – все еще не веря в такую подставу от жизни, трясу головой. В ушах шумит, сердце выскакивает. Я знаю, что из этой ситуации наверняка есть какой-то выход, и что скоро, когда пыль осядет, я непременно его найду, но пока меня тупо кроет. И в голове – ни одной связной мысли. Лишь нарастающий гул неизбежности.
– У тебя телефон звонит.
С силой вытолкнув из груди воздух, рявкаю в трубку:
– Да!
– Роберт Константинович, зайдите, пожалуйста, Тамаре Васильевне нехорошо.
Я срываюсь с места и тут же резко торможу.
– Ты же с водителем?
– Да.
– Хорошо. Мне надо идти, – зачем-то поясняю очевидное.
– Что случилось?
– Жене плохо. У нее опасность образования тромбов, в общем, – машу рукой и, понимая, как нелепо это обсуждать со своей любовницей, просто ухожу.
– Останешься с ней?
– А куда деваться, малыш? Так надо. А ты, пожалуйста, будь умницей, ага? Хоть ты будь. Я приеду при первой же возможности, ладно?
Эмилия улыбается мне напоследок, и я воспринимаю это как добрый знак. Все-таки она у меня исключительно понятливая девочка.
Взбегаю по ступеням в клинику. А там просто какой-то бедлам.
– Что случилось? Где моя жена? Она в порядке?
– Мы делаем все, что можем! На данный момент Тамара Васильевна в реанимации.
Хотел бы я сказать, что дальше все было как в полубреду, но нет… Напротив. Я запомнил то утро в мельчайших подробностях. Помню каждое слово, каждый жест, лицо каждого попадавшегося мне на глаза медработника. Помню, как ложился ломтями свет, проникая сквозь жалюзи, как остро пахло сиренью… Как пищало медицинское оборудование, когда кто-то новый входил в реанимацию. Как жужжал залетевший в приоткрытую форточку шмель.
– … очень повезло, что она находилась в клинике. Очень! Мы вовремя провели процедуру стентирования. Мне остановиться подробнее на том, что это такое, или не надо?
– Нет, я в курсе данной процедуры. Моя теща умерла во время неё, – добавляю, наверное, некстати, потому что доктор на миг теряется:
– Да. У вашей жены генетическая предрасположенность к тромбофилии. Но сейчас все прошло без осложнений.
– Угу. Так с ней все будет нормально?
– Следующие сутки покажут, но уже сейчас я могу вас заверить, что мы сделали все возможное.
Киваю. Откидываюсь на спинку дивана. Часы показывают, что прошло уже шесть часов.
– Роберт Константинович?
– Да?
– В кабинете осталась сумочка Тамары Васильевны. Я ее вам оставлю?
– Конечно.
– Мы можем сделать для вас что-нибудь еще? Может быть, чай? Кофе? Успокоительное?
– А комната отдыха у вас есть?
Тело затекло от сидения в одной позе. А уйти… Ну как тут уйдешь?
– Для вас мы что-нибудь придумаем. Обождите, пожалуйста.
Телефон в сумке Томы звонит, когда я вновь остаюсь один под палатой реанимации. Милка. Ч-черт! Я совсем забыл о дочери.
– Привет, Мила.
– Пап? А ты чего с маминого? Она где?
– Мил, мама в больнице. Тут такое дело… Слушай, может, ты приедешь? Не телефонный это разговор. Только не волнуйся, уже все нормально.
Понимаю, что подводка не лучшая, но ничего другого не приходит на ум. В голове – каша. На сердце – муть. А на коже – страх липкой пленкой. Вот куда ей было беременеть? Дура. А я тоже хорош. Так перепугался, что даже не поинтересовался ребенком.
– Роберт Константинович!
– Да?
– Пройдемте, я покажу, где вы можете освежиться и отдохнуть.
– Постойте. А как ребенок?
– Пока об этом трудно судить. У вашей жены куча противопоказаний.
Да. Мы бы и первого никогда не родили, если бы имели представление о рисках. Но та беременность, кстати, протекала без осложнений. А тут…
– Не лучше ли ее прервать?
– Это не абсолютная рекомендация в данном случае, но вряд ли оптимистичная.
Что я по этому поводу думаю? Не знаю. Облегчение? Нет. Но и печали нет особенно тоже. Я не хотел этого ребенка и не успел привыкнуть к мысли, что он у нас будет.
– Мы вас позовем, когда можно будет навестить больную. Располагайтесь. Здесь обед. И кофе… Сахар сейчас вам не помешает, даже если вы его не употребляете в обычной жизни.
Киваю. Успеваю немного перехватить, когда в выделенную мне палату врывается всклоченная дочь. Толку и поддержки от Милки никакой. Скорее она сама нуждается в утешении,
