– чтобы справиться со странным, необъяснимым волнением. Ей всегда нравились мужчины ее возраста. Не старше, не, упаси Тамея, младше (разницу в год вряд ли можно считать таковой), а именно ровесники. Совпадение интересов – и здесь немаловажную роль сыграло воспитание, общность одного поколения, Хотя… Она так привыкла к тому, что ее мужем будет Сезар, что не рассматривала никого другого именно как мужчину. Ей просто нравилось с ними общаться. С остальными общение шло с позиции дипломатических интересов или сотрудничества.
До той самой ночи на островах. Женевьев всегда считала, что подобная спонтанность не для нее. Да что там, вообразить себе ночь с незнакомцем она в принципе не могла. Еще и такую странную…
Это был островной праздник, на котором все были с разрисованными лицами. Рисунки создавали местные жители, с помощью особой магии, и это был не просто макияж, он ложился особой маской, за которой можно было скрыться и спрятаться даже от себя самой. Не выглядеть так, словно твое сердце истекает кровью из-за свадьбы мужчины, которого ты любишь, с другой. А еще было много крепких напитков, настоек, которые островитяне делали сами. Кажется, для нее слишком много, потому что Женевьев сначала танцевала, как сумасшедшая, а потом обнаружила себя на коленях у какого-то парня на побережье. Под звездным небом, несущим прохладу, свободу от прошлого и такую странную, незнакомую сладость… сладость быть желанной. Тогда ей это было просто необходимо, а еще парень целовался как бог.
Она сама не заметила, как оказалась на песке, как поцелуи становились все более откровенными, как его руки заскользили по ее телу. Обнаженному, уже без одежды. Порочность этих прикосновений вкупе с совершенно головокружительными, незнакомыми ощущениями окончательно изменили ее. Женевьев уже сама притянула его к себе, вплетаясь пальцами в волосы, зная, что они никогда больше не встретятся. Никогда.
А это значит, что можно все. Все и даже больше.
Может быть, в его прикосновениях и была некоторая неуверенность, но он совершенно точно знал, что делает. Когда касался губами ее губ или груди, или когда накрывал ими самую чувствительную точку между ног. Даже короткая вспышка боли первого проникновения не отрезвила. Женевьев лишь чувствовала этот нарастающий жар. Бесконечное, головокружительное, сводящее с ума наслаждение, и яркая вспышка, огнем и пульсацией растекающаяся по телу, заставляла ее выгибаться под ним снова и снова. Снова и снова. Снова и снова.
Кажется, они оба отключились потом, а проснулась Женевьев посреди ночи. На ней не было виритты, но она могла определить время по расположению звезд. Звезды – ее вторая страсть после Сезара. Она изучала их, кажется, с того самого дня, как начала говорить. В ту ночь она просто поднялась, оделась и направилась к своему домику. Как-то даже дошла.
Навсегда оставив в прошлом и того парня, и сумасшедшую страсть.
К счастью. Потому что Женевьев Анадоррская не должна была так поступать. С другой стороны, провоцировать адепта Лорхорна из-за того, что увидела Сезара с женой, она тоже не должна была. Как и рычать на Софию Драгон. К счастью, в магистерской правоведения больше никого кроме нее не было, и она сдавила виски руками.
Провал. Это полный провал. Как магистра, как женщины. И особенно как Анадоррской.
От стука в дверь Женевьев вздрогнула, и, когда она открылась, вздрогнула второй раз. Потому что в кабинет шагнул адепт Лорхорн.
Только этого еще не хватало! Женевьев глубоко вздохнула, посмотрела на него в упор:
– Вы что-то хотели, адепт? – спросила, вложив в свой голос весь холод, на который только была способна.
– Да. Вас.
Сначала Женевьев показалось, что она ослышалась. Или бредит. Потому что ну не мог этот парень такое сказать! А тем более сделать: Женевьев лишь успела вздохнуть, как с его пальцев сорвалось заклинание, которое навскидку она определила как запирающее. Очень хорошего качества. Если не сказать больше: заклинание легло на дверь, и теперь ее вряд ли можно было бы открыть. Что с этой, что с другой стороны, не зная узора плетений и схемы, это могло закончиться весьма плачевно.
– Если вы пришли продемонстрировать свои знания и таланты в расчетно-контурной магии, то вы ошиблись магистром, – впервые в жизни Женевьев чувствовала, что привычный для нее контроль ускользает.
Хотя нет. Не впервые. Первый раз был на Эллейских островах, но тогда она была пьяна и отдала этот самый контроль добровольно. Сейчас же она поднялась, глядя ему в глаза. Совершенно невыносимый мальчишка! Смотрел он совсем не так, как в сиротском доме: открыто и дерзко. Еще бы знать, что его на такое сподвигло… а с другой стороны, какая ей разница!
– Вы сейчас снимете заклинание, – сказала она, поднимаясь. Взгляд сверху вниз больше не работал, поэтому она почувствовала непреодолимое желание стать выше. Правда, рядом с ним это не сработало, Лорхорн все равно был выше ее на полголовы. – Снимете – и выйдете отсюда, закроете за собой дверь, и тогда я забуду об этом досадном инциденте.
– Так же, как ты забыла о том, что случилось на островах?
Ей показалось, что в кабинете неожиданно кончился воздух. Лорхорн перешел на ты, но не это было причиной, на миг сковавшей все ее тело.
Он знает. Каким-то образом он узнал о том, что произошло, стал случайным свидетелем, узнал ее лицо под росписью островитян, и теперь… а что теперь? Она сама во всем виновата. Отдаваться незнакомцу на пляже, там, где любой может тебя увидеть – верх неосмотрительности. Но это ее ошибка, и ей решать проблемы ее последствий.
Вот только Женевьев никак не могла собраться. Ее хваленая выдержка сыпалась, как осколки отмирающей чешуи, все правильные слова перепутались в голове, в каше из дипломатических способностей, в которую превратились долгие годы ее обучения, все знания и правила.
– Это бесчестно! – вырвалось у нее.
Прозвучало жалко, хотя она старалась вложить в свой голос хоть какую-то уверенность. Но, видимо, не получилось. Потому что Лорхорн прищурился, а потом процедил:
– Ты что, решила, что я собираюсь тебя шантажировать?! Ну ты и дура!
Женевьев сжала кулаки, пытаясь собраться и собрать остатки ускользающего контроля над ситуацией, но не получилось. Во-первых, ее никто никогда не называл дурой, а во-вторых… во-вторых, что-то в ней, по всей видимости, сломалось. Потому что потекли слезы. Она даже не сразу поняла, что это, просто обожгло горячей влагой сначала глаза, а затем щеки.
Женевьев Анадоррская последний раз плакала в далеком детстве. Изо всех эмоций эта была самая низкая, проявление слабости, и искоренялась она отцом, матерью и приглашенными гувернантками
