вам придется иметь не со мной, а с настоящей Анной Николаевной, но ей тоже эта поддержка будет весьма кстати.
День уже клонится к вечеру, и Елагина спешит научить меня заклинанию. Она заставляет меня заучить слова и требует несколько раз повторить его вслух, чтобы убедиться, что я нигде не ошиблась. А князь берет с меня слово, что я не доверю заклинание бумаге и расскажу о нём никому, кроме настоящей Анны.
— Жаль, что сапфировое колье у вас не с собой, — вздыхает Наталья Кирилловна. — Вы могли бы попробовать вернуться домой прямо сейчас.
Мне тоже этого немного жаль. Я перестала носить колье несколько месяцев назад, хотя первое время после перемещения боялась его снять даже на минуту. Но ходить в летнем платье с таким украшением и, тем более, купаться в нём, было бы глупо.
Но, с другой стороны, переместиться прямо сейчас, не повидавшись с тетушкой, с Вадимом, с Сухаревым, с Назаровым, с отцом Андреем и еще многими и многими людьми, которые за это время стали близки и дороги мне, я бы тоже не решилась.
Я возвращаюсь на съемную квартиру в большом волнении. Но теперь это волнение уже приятное, наполненное надеждой.
А весь следующий день мы с княгиней ездим по Петербургу, и я стараюсь запомнить те места, которые она мне показывает, что потом, вернувшись домой, сравнить их с новыми впечатлениями. Елагина водит меня по модным ателье и магазинам и покупает мне и наряды, и всякие приятные мелочи. Мне стыдно принимать такие подарки, а своих денег у меня слишком мало, чтобы так тратиться.
— Ну, что за глупости, Анечка? — возмущается Наталья Кирилловна. — Мне ужасно приятно это делать! И, поверьте, мы с мужем вполне можем себе это позволить.
Она расспрашивает меня о нашем крохотном медицинском пункте и всячески одобряет это начинание. И, не слушая возражений, она покупает для доктора Назарова несколько коробок медицинских препаратов. А потом добавляет к ним новенькие инструменты.
— Поверьте, я знаю, что требуется провинциальному доктору. Я тоже пару десятилетий назад открыла небольшие лечебницы и в Елагинском, и в Закревке. А еще школы для крестьянских детей. К сожалению, не все помещики понимают, насколько это важно.
На следующий день Кузнецов уже должен быть в Петербурге, а еще через день я намерена отправиться назад в Даниловку, поэтому после ужина у Елагиных, я обнимаю и князя, и княгиню, и к горлу у меня подступает комок. Поразительно, как некоторые люди могут поселиться в нашей душе всего за пару дней знакомства.
48. Гостья
К Адмиралтейству я иду пешком. Надеюсь, Вадим уже здесь, в городе! По нему и по Черской я скучаю особенно.
Нашу карету я вижу издалека и уже почти бегу к ней. Кузнецов тоже замечает меня, и на губах его появляется улыбка.
— Всё ли хорошо, Анна Николаевна?
Честное слово, я бы обняла его прямо здесь, но, боюсь привести его в замешательство.
— А ты? Ты благополучно добрался?
Я объясняю ему дорогу, и он на удивление легко находит нужный дом. Он говорит, что приехал в Петербург еще ночью и уже успел отдохнуть, но я всё-таки решаю остаться в городе до завтрашнего утра. Ехать до Даниловки несколько суток, и Вадиму, в отличие от меня, которая может поспать в карете, большую часть времени придется сидеть на козлах.
Мы входим в парадное, и швейцар вытягивается передо мной:
— Вас дожидаются, Анна Николаевна!
— Дожидаются? — удивляюсь я.
Это могут быть разве что Елагины, но мы с ними простились накануне.
И нет — со стоящей в парадной скамьи поднимается незнакомая мне женщина.
— Анна Николаевна? — спрашивает она. — Простите, что я к вам так, без предупреждения. Я — Татьяна Михайловна Данилова — мать вашего покойного мужа.
Я вздрагиваю и отступаю на шаг назад. Мне кажется, что я вижу привидение. Мать графа Данилова? Этого только не хватало! Ведь наверняка она видела свою невестку — по крайней мере, на свадьбе. А значит, сможет понять, что я — не Анна Николаевна.
Но женщина, окинув меня внимательным взглядом, в волнение отнюдь не приходит. Значит, самозванку во мне не признала. Наверно, они с Анной Николаевной не были особенно близки, а со времени их встречи прошло уже довольно времени. Она уже немолода, и ее наряд совсем немодного фасона.
Я спохватываюсь:
— Да что же мы стоим? Пойдемте в дом!
А Данилова, изучив меня, переводит взгляд на стоящего за моей спиной Вадима, и в глазах ее появляется что-то похожее на испуг.
Мы поднимаемся в квартиру, я предлагаю гостье чаю, но она отказывается, и я не настаиваю.
— Я, случайно, знаете ли, узнала о том, что вы в Петербурге, — говорит Татьяна Михайловна, расположившись в кресле. — Моя хорошая знакомая, снимает квартиру в этом же доме. Представляете, какое совпадение? Тамары Андреевны не оказалось дома, и я как раз находилась в парадном, когда посыльный принес какие-то коробки для графини Даниловой. Я спросила, не для Анны ли Николаевны? Швейцар подтвердил, что да. Вот я и решила вас дождаться. А вы, должно быть, в столицу за покупками приехали?
— Да, — подтверждаю я, — за покупками. В коробках — медикаменты для нашего доктора.
— О, — удивляется она, — так вы всё-таки позволили доктору Назарову остаться?
— Конечно! — мне кажется странным такой вопрос.
— Простите, это, конечно, не мое дело, но Сергей полагал, что это неразумно. Пустая трата денег. Крестьяне всё равно не способны оценить такую доброту.
Меня коробит от ее слов, но я сдерживаю себя. Она — всего лишь продукт своей эпохи.
— Я думаю по-другому.
— Вот как? — удивляется она. — Но, насколько я знаю, поместье приносит очень скромный доход. И если расходовать его столь расточительно, то скоро вы вынуждены будете ограничивать себя во всём. Наверно, я должна была приехать в Даниловку уже давно — возможно, сумела бы помочь вам советом. Но я долго не могла оправиться от гибели сына и не хотела бередить эту рану.
— Вполне понимаю вас, Татьяна Михайловна!
— Да мне и неловко было вас беспокоить, — продолжает она. — Даниловка — моя родина, но хозяйка теперь там вы. Правда, не знаю, нужно ли поздравить вас с этим или пожалеть. Мой брат был не слишком хорошим хозяином.
Мне кажется странным такое заявление. Куда худшим хозяином оказался как раз ее Сергей.
— Андрей Михайлович был подвержен влиянию всех этих новомодных идей, которые должны бы были быть чужды каждому русскому человеку. Он слишком много думал о крестьянах и слишком мало — о себе самом. Он собирался дать вольные своим
