все провалены, — жалостливо пискнула Живка.
— Вон там малость уцелело, — махнул рукой в сторону дома за буком проводник. — Надо проверить, если балки не рухнули, можно заночевать.
Мы поочередно проверили все постройки домачинства, Глиша печально поцокал над поваленным ульем:
— Сапогами разбили, сволочи…
Мы собрались у приземистого дома, сложенного из нетесанного камня. Оглядевшись, я прикидывал, куда поставить три поста — хоть и пустая деревня, но осторожность не помешает — когда над головой страшно гукнуло, посыпалась гарь пополам с трухой и захлопали крылья.
— Филин, чтоб ему, — выругался Бранко.
— Ф-фух, чуть в шатны не навалил, — взялся за сердце Глиша.
А девчонки молодцы — хоть и без кровинки в лице, но зубами не стучали и не тряслись. Альбина наклонилась и вытащила затоптанное под крыльцо полотенце — длинное, лентой, с кружевной каемочкой и вышитыми над ней красными цветами, некогда белое, а ныне измазанное до серости в грязи и саже:
— Свадебное…
— Очаг чуть теплый! — высунулся из дома младший проводник. — Утром кто-то был.
— Или беженцы, или наши, — заключил старший. — Немцам да усташам делать тут нечего.
— Первая смена Бранко, Лука и Живка, марш на посты. Остальные собираем что гореть может.
— Огонь не заметят?
— Нет, Марко, очаг в углу, из окон не видать.
Ребята натащили щепок и досочек, собрали из них шалашик, зашипела спичка и маленький огонек полез вверх по сухому дереву.
Теперь бы пожрать…
— Я сейчас, — старший проводник поднялся и потянул за собой младшего.
— Куда?
— По домам пошарим, что-нибудь да осталось.
И точно, через полчаса, в пыли и паутине младший приволок добытые после прочесывания огородов полусгнившие луковицы, несколько сиротливых морковок и горсть гороховых стручков. А старший гордо водрузил на очаг маленький помятый котел и развернул тряпицу с кусочком пршута, усохшего до каменной твердости — люди думают одинаково и заначки во всех селах устраивают похоже.
Потрескивал огонь, булькала вода с наструганным в нее вяленым мясом и редкими овощами, а Глиша осматривал дом: балки из дуба, обгорели только снаружи, еще крепкие. Можно поднять стропила и перекрыть крышу заново…
— Стой! — снаружи клацнул затвором Бранко.
Мы тут же похватали оружие и заняли оговоренные позиции у окон и дверей. После команды артиллериста «Вперед!» в дверь, спотыкаясь и похрустывая коленями, пролез сморщенный дедок.
— Заходи, дедушка, — пригласила его Альбина.
— Наши, наши, — заулыбался старичок, но глаза его испуганно бегали по углам.
— Ты один или еще кто есть? — срого начал Лука.
— Один, сынки, один. Никого больше не осталось. И Варешановичей нет, и Йовичей нет, и Лакичей тоже нет, никого, — пустился он в перечисление.
— Немцы или усташи в округе есть?
— Никого нет, сынки, нечего им тут делать.
— А четники или партизаны?
— Пусто все, сынки, людей нет, еды нет, ничего нет.
— Ты точно тут ты один тут?
— Один, как есть один, — дед подсел поближе к очагу и принюхался к вареву. — Истинная правда, один, как перст.
— Почему не ушел? — не отставал от него Лука.
Дед уставился вверх, туда, где когда-то был потолок, поднял и опустил седые всклокоченные брови, раскрыл рот, но растерянно замолчал.
— Так почему?
— Хорош, — я пнул Луку в бок. — Ложка есть, стари?
Живка разделила сваренный по рецепту ирландского рагу супчик и некоторое время тишину прерывали только хлюпанье да постукивание ложек.
Доев, дед уставился на Луку и высказал засевшее занозой в душе:
— Куда мне идти? К кому? Родню кого убили, кто сам в горы ушел, кого угнали.
— Всех сразу? — недоверчиво покосился комиссар.
— Прошлой весной итальянцы прошли, бой был недалеко, сожгли несколько домов. Потом четники трех коммунистов убили. Летом усташи или домобраны, джявол их разберет… Вон там, — он показал сквозь стену, — у бука, людей стреляли. Потом немцы, потом опять четники, потом хорваты. Вот люди и ушли кто куда, а я остался.
— Что с едой, стари?
— Есть немного. В город хожу, у итальянцев сено на бобовые отруби меняю, мешок на мешок.
— Это зачем?
— Мулам сено лучше, отруби им животы пучат.
— А тебе, значит, не пучит? — опять влез наш неугомонный.
Дед укоризненно посмотрел на Луку:
— Выходит, так, сынок. Покрепче у меня желудок, чем у итальянских мулов. Муки еще немножко осталось, жаль только соли совсем нет.
Бранко покосился на меня, я кивнул.
Запасенную еще в Фоче соль он еще по дороге в Кутину сумел передать своим через партизанских связных, но примерно килограмм оставил при себе, в качестве эдакого валютного резерва — население не горело желанием нас кормить, но обмен или деньги принимало. Вот малость старику и отсыпали, чему он несказанно обрадовался.
Вообще, я как-то не так представлял себе народную войну.
Приходят веселые румяные партизаны в любую деревню, их встречают мудрые старики и радостные женщины если не цветами и хлебом-солью, то хотя бы кормят от пуза, а тут…
А тут каждый раз не знаешь, с кем имеешь дело. Вон, дедок — мы его накормили, а завтра он пойдет в город и все расскажет итальянцам, потому что мы уйдем, а ему тут жить. И так почти все.
Вот я и задумался, и спросил вслух, почему население не пошло за партизанами, и получил от младшего проводника парадоксальный ответ — не дали пограбить.
Летом 1941, когда свободная зона полыхавшего восстания накрыла десятки больших сел и небольших городков, в них немедленно, с мешками и на телегах, потянулись жители окрестных деревень. Это мне, человеку XXI века, привыкшего к хай-теку и комфорту, казалось — ну что, что можно награбить в этих бедных селениях? Отрез ткани? Связку подков? Тяжелые и неудобные башмаки? А вот местные мечтали прорваться в города, где по их представлениям находились пещеры Али-Бабы, заполненные вожделенными сокровищами — отрезами ткани, подковами, башмаками… А еще ящики гвоздей, мешки соли, бутыли керосина, серпы, косы, вилы, порох и свинец для ружей, петли для дверей и тысячи других нужных в хозяйстве вещей. Причем их много и можно набрать сразу на всю жизнь, да еще при удаче хватит детям и внукам!
Но нет.
В городах крестьянская стихия напоролась на партизанские патрули, преимущественно из скоевцев, молодых, бескомпромиссных и упертых, прямо как наш Лука. Патрульные пресекали грабежи, а
