что, что его дни один за другим уходили коту под хвост. Все чаще он включал телевизор, хотя раньше брезговал им, называл его ящиком для дураков. И не чувствовал себя дураком, а просто появились в нем покорность и смирение, о которых он мечтал в прошлые годы.
Раньше он был горячим, вспыльчивым, нетерпеливым. Считал себя причастным к мудрости, вернее, готовящимся ступить на тропу мудрости, и потому презирал живущих просто ради того, чтобы жить. Раздражался, когда ему говорили: «жизнь — это святое», и отвечал говорящим: только святая жизнь свята, а живые существа — птицы, рыбы, пресмыкающиеся, млекопитающие и человеки — безжалостно перемалываются мясорубкой существования и ни на что большее не имеют права претендовать. Не подпускал близко к себе пошляков и мерзавцев и под конец остался в гордом одиночестве, без перспектив, без друзей.
Илларион принадлежал к редкой, теперь уже вымершей породе «литераторов». Что это слово означает, он едва ли мог определить. Он не был журналистом, хотя в какой-то период писал статьи и печатал их в журналах. Не был он и писателем, хотя написал несколько рассказов, потому что не владел систематичной способностью писать. Ему либо писалось, либо не писалось. Материал либо шел, либо не шел, а он мог лишь фиксировать его в благодатные периоды, и только. Не был он и исследователем-буквоедом, хотя написал несколько серьезных исследований о том о сем. Был чересчур требователен к опусам друзей, за что стяжал славу критика и забияки. Одним словом, он был типичным «литератором» в худшем смысле этого неопределенного слова.
Теперь, кажется, он мог бы посвятить всего себя любимому призванию, но, как назло, ему не писалось. Материал не шел вообще, и ему нечего было фиксировать.
Повод для решения отправиться в далекое путешествие возник сам собою. Дело в том, что на него вдруг свалилось наследство от двоюродной сестры, которая была в него влюблена сорок лет тому назад. Наследство не ахти какое, но он смог определить его куда нужно под приличный процент и почувствовал себя человеком независимым. Однако когда дело дошло до выбора маршрута путешествия, Илларион обнаружил, что на Восток ему ехать не хочется и, что еще забавнее, на Запад тоже ехать ему было абсолютно незачем.
«Это еще что за обломовщина!» — удивленно воскликнул Илларион и решил разобраться, что же такое с ним происходит. А как, скажите на милость, разбираться? Конечно, исследуя свою жизнь, свое прошлое. И свое настоящее.
Нельзя сказать, что он раньше об этом не думал и этим не занимался. Думал, и думал немало.
И никогда ни до чего не додумывался.
Было у него, как у всех, слепое детство, юность с провалами и взлетами, а потом целая жизнь размышлений и надежд. Потому ему и не хотелось никуда ехать, что обманываться впечатлениями он больше не собирался. Не является ли это пределом человеческих желаний, когда желания одно за другим отпадают, и все, что человеку нужно, он находит в самом себе? Многое, слишком многое он в своей жизни проморгал, и все из-за того, что постоянно размышлял о том, что было и что будет. Много о чем ему мечталось, и что? И отказавшись от нудной задачи анализировать свою жизнь, Илларион начал наблюдать за окружающим его миром.
Мимо чахлого сквера перед домом, где он присел на скамейку, проносятся трамваи, поднимая пыль и наполняя грохотом окружающее пространство. Идут прохожие с тяжелыми сумками, с портфелями, с бутылками пива, мамы ведут коляски. Илларион сидит на скамейке, а перед ним, на каждом шаге толкая вперед свои сизые головки, расхаживают голуби.
Странная птица — голубь! Таинственная, красноглазая! Маленький сгусток жизни. Квинтэссенция жизни, как и любое живое существо.
Жизнь, смерть…
Как давно он не навещал на кладбище Веру?
Давно-недавно. Будущее-прошлое. Время, текущее с потоком событий и увлекающее их за собой.
Нет, на Восток ему абсолютно незачем. И в Европу тоже. Илларион вспомнил свои ощущения за границей, непричастность к тому, что происходило вокруг, толпы туристов, в которых ему было стыдно находиться. Потом он задумался об изжитых им иллюзиях и надеждах.
Дороже всего он заплатил желаниям славы и успеха. Эти две потаскушки, долго морочившие его, таскались вместе, а он бегал за ними и долговязым юнцом, и молодым олухом, и нисколько не поумневшим седеющим балбесом. Слава Богу, когда время пришло, они сами от него отвязались.
Следующей была мечта о влиянии на современников. Ему хотелось, чтобы его слушали, чтобы книги его читали тысячи, миллионы читателей, и чтобы его не просто читали, но понимали и ценили. А «они», его читатели, — в его воображении это были не те обычные люди, которые ходят по улицам, служат в конторах и пьют пиво и водку, а блестящие умы, высокие души, гении такие же, как он и его немногие друзья.
Следующей иллюзией был навязанный самому себе долг бороться с тупой инерцией жизни, которую он считал своим главным противником. Ах, как страстно хотелось ему изменить все вокруг, построить жизнь по лучшим созданным на земле образцам, по Конфуцию, по Платону, по Ницше, но закосневшие души не хотели ничего, кроме грызни из-за лакомых кусков и примитивных удовольствий.
Самой сильной и до конца не изжитой была в нем надежда пробиться к роднику, скрытому в нем самом, открыть в себе сокровищницу Алладина и стать повелителем джиннов, хозяином времени и пространства, победителем смерти.
Забавно, что идея Бога, милостивого и заботливого или, напротив, злобного и мстительного, никогда не захватывала Иллариона, так же как и гностические гадания об устройстве космоса и о человеческой судьбе. Илларион был реалист, и остерегался бесконтрольных полетов воображения. Он, конечно, понимал, что и Космос, и люди на крохотной планете Земля, летающей неизвестно где и зачем, представляют собой непростую шараду, но он также понимал и то, что умом решить эту шараду невозможно. И потому он смотрел на себя и на мир непривязанным взором, готовым принять все, что пошлет ему судьба: жизнь или смерть, сверкающее открытие или монотонную скучную бесконечность.
«Я вам не помешаю?» — услышал он над собой учтивый бархатный голос и, подняв глаза, увидел стоящего перед ним вычурно одетого человека средних лет. Глаза у него были влажные и немного навыкате, но во всем остальном он вполне вписывался в ожиданный городской образ жителя без определенных занятий, в прошлом, возможно, художника или музыканта. Вычурность была скорее связана с небрежностью его наряда, с просторным балахоном, белоснежной рубашкой и бабочкой в красную крапинку, съехавшей, впрочем, набок.
Илларион еще только
