везло: подобные ему и не попадались. Наверное, у него все же была какая-то интуиция, и она подсказывала, к каким женщинам не следует подходить ни при каких обстоятельствах. Тем паче что и обстоятельств, из-за которых готов кинуться к кому угодно, не возникало.
Сердце продолжало стучать, в голове шумело, волосы стали влажными. И руки… сильные руки гимнаста вдруг повисли вдоль тела в совершеннейшей слабости. Он бы даже пушинку в этот момент поднять не смог.
— Володя, я тебя напугала? — вдруг услышал он из какой-то дали дальней голос Лизы и принялся ошарашенно озираться: куда она исчезла? И с удивлением обнаружил, что никуда она не исчезала: стоит рядом, запрокинув голову и внимательно глядя ему в лицо.
Очочки поблескивают, губы шевелятся, щеки залиты неровным румянцем.
— Ты меня не напугала, — проговорил Гриневич, и собственный голос ему тоже показался дальним-предальним. Будто и не его это был голос, а чей-то чужой. И руки тоже были словно не его, а чьи-то чужие. И мысли…
Нет, мысли все же были его. Они ворочались, пытаясь выкарабкаться из перепутавшихся мозговых извилин, что-то подсказать, как-то вразумить…
— Володя…
Ее очочки, губы, щеки были совсем близко. Ее пальцы коснулись его ладоней, и от этого прикосновения он мгновенно ожил, и руки обрели силу, и он обхватил ими Лизу, и поднял, и прижал к себе, и ее нос уперся ему в шею, и волосы стали щекотать подбородок… Он глубоко вздохнул, как ныряльщик, устремившийся за жемчужной раковиной, и перестал дышать, и готов был задохнуться до самой смерти, но только не выпустить ее губы.
Лиза совсем не умела целоваться. Она явно насмотрелась в кино, как нужно по-настоящему это делать, и старалась повторить, но у нее плохо получалось. И в конце концов она прикусила Володе губу, и страшно смутилась, и совершенно растерялась. Она наверняка отскочила бы в сторону или даже убежала и, не исключено, где-нибудь спряталась от надуманного ею позора, но Гриневич крепко держал ее на руках, не отпускал, и Лиза лишь по-детски дрыгала ногами, пытаясь вырваться из его объятий.
А ему совсем не было больно, подумаешь, капля крови — какая ерунда! И ему совсем не тяжело было держать ее на руках — напротив, хотелось, чтобы она вот так и сидела, согревая теплой попкой ладони и вжимаясь мягкой грудкой в его твердую грудь.
— Отпусти! — пропищала она полусердито-полужалобно, но он лишь засмеялся:
— Не отпущу!
— Я сделала тебе больно. — Ее глаза смотрели виновато над сползшими на нос очками.
— Ты сделала мне хорошо.
Он аккуратно поставил ее на пол, но из рук не выпустил.
— Все по-дурацки! — сказала она с досадой, отворачивая лицо. — Нам не надо было целоваться.
— Почему? — Он осторожно развернул ее лицо к себе.
— Потому что! — выпалила Лиза и вновь попыталась вырваться. А он вновь не отпустил, и она продолжила: — Дети играют в сыщиков-разбойников, а мы в Ромео и Джульетту. И вот доигрались.
— До чего доигрались? — Володя все же отпустил ее, и Лиза тут же отшатнулась, принялась поправлять очки, приглаживать волосы, одергивать кофточку, старательно превращаясь в учительницу литературы Елизавету Максимовну.
— До глупых поцелуев! — сообщила непререкаемым тоном Лиза.
— Глупыми бывают люди. А поцелуи… они бывают искренними и не искренними, — поправил Володя.
— Ерунда! — отрезала учительница литературы и добавила: — Все это из бульварных романов и гламурных журналов.
— Нет, не ерунда, и твою бульварщину с гламурщиной я не читаю! Мои поцелуи были искренними, а твои… так… — Учитель физкультуры поискал подходящее слово и нашел: — Для тренировки.
— Для какой… тренировки?.. — спросила Лиза ошарашенно.
— А для такой! — произнес Володя жестко.
У него уже не стучало сердце, и в голове ничего не шумело, и мысли не путались.
Идиот! Что он себе напридумывал? Она детишкам про книжки любовные рассказывает, хотя сама ничего про это не знает. Она умеет детишкам стишки любовные на уроках читать, хотя сама в любви ничего не умеет. Она изображает из себя Снежную королеву, хотя на самом деле… просто мелкая льдинка. А он-то хорош! Расслабился, рассиропился, поплыл, потек…
Надо отсюда убираться! Немедленно! Тотчас!
Он развернулся и пошагал к выходу. Схватил кроссовки и принялся с яростью натягивать их на ноги. Завязанные шнурки мешали, и он стал их с силой дергать, а они никак не хотели поддаваться, и тогда Гриневич решил, что отправится прямо в носках, черт с ними, с носками, самое главное — побыстрее выбраться отсюда. Он уже одной рукой подцепил обувь, а другой начал открывать замок и вдруг почувствовал, как его сзади крепко-крепко обхватили руками. Он попытался высвободиться, но руки не отпускали, только сильно дрожали.
— Не уходи. — Голос тоже дрожал, и тело, прижатое к Володиной спине, слегка подергивалось, и Гриневич вдруг сообразил, что обладательница рук, голоса и тела плачет.
Он резко развернулся — наверное, слишком резко, потому что Лиза ойкнула и принялась заваливаться на пол. Но реакция спортсмена опять сработала, и Володя успел подхватить Лизу, и она вновь повисла на его руках.
— Итак, все сначала, — произнес Гриневич и облегченно вздохнул.
— Я снова поскользнулась. И я никогда не плачу при посторонних.
Слезинки скатывались с ее щек, она утирала их ладонью и морщилась.
И все действительно началось сначала.
И сердце снова остановилось, а потом лихорадочно застучало, и голова… Нет, в ней уже ничего не шумело и не путалось. Просто она отлетела куда-то в сторону, и Володя даже не стал смотреть — куда именно.
…У Лизы была очень тонкая, похожая на цветочные лепестки кожа и очень мягкое, похожее на пух тело. Еще в спортивной юности Володя привык к крепким, собранным в тугие мышцы телам, и почему-то именно такие ему попадались и впоследствии, а тут было совсем другое, и он терялся, опасаясь повредить «лепестки» и рассыпать «пух». И еще ему казалось, что ворсистая ткань тахты слишком грубая для этой природной нежности, и он старался распластаться на этой тахте, защищая своим телом Лизу от соприкосновения с жесткой материей.
«Надо было постелить простыню», — подумал он туманно. Хотя какая там простыня? Разве он мог сразу сообразить про такую мелкую, сугубо бытовую деталь? А потом все померкло — в буквальном смысле слова. Просто Лиза исхитрилась выключить свет, и Гриневич от неожиданности перестал что-либо видеть. А потом она юркнула ему под бок и затаилась, прижавшись теплым телом и едва дыша ему в плечо.
— Ты зачем выключила свет? — спросил он с усилием, хотя и так понимал: стесняется, вот зачем.
— В темноте… лучше, — прошептала она и свернулась в комочек.
— Пусть будет, как тебе лучше, — прошептал он в ответ.
Он очень боялся
