И незачем было бы всю эту мелодраму разыгрывать. Но интуиция ничего ему не подсказала, и здравый смысл никак не прорезался, хотя, чуток посоображав, можно было бы насторожиться. Но он не насторожился, заглотил наживку и даже не поперхнулся. Это уж потом у него все поперек встало, и острый крючок прямо в горло впился, и он повис на этом крючке, словно глупая рыба. И ведь что самое дурацкое — от крючка он как-то умудрился отцепиться, а рыболова даже хвостом по физиономии шмякнуть не отважился. Ни тогда, ни после, когда уже на другой крючок его попытались подцепить куда более серьезные люди в полицейских погонах. Почему, спрашивается? Да потому, что испугался — не в примитивном смысле, когда поджилки трясутся, а в том самом смысле, когда понимаешь: куда ни кинь — всюду клин. И поджилки пусть не трясутся, но в голове самое настоящее сотрясении мозга.
С Лизой его ничего не пугало. Он действительно мог спокойно уехать, но пошел провожать. Зачем? А затем, что… захотелось. Вот именно так!
Весь день он смотрел на нее и почему-то удивлялся. Оказывается, у нее и впрямь дивная фигурка. И лицо такое славное, когда она не напускает на себя строгости. И улыбается она мило, и смеется искренне, и говорит интересно. И рядом с ней тепло и уютно. Вообще-то он мог это заметить раньше и в принципе уже что-то замечал, и с какого-то момента начал забывать, что изображает из себя ухажера, и даже принялся немножко ухаживать по правде — не так, чтобы всерьез, но и не четко по сценарию. Не сегодня — раньше — что-то начало происходить, хотя он не обращал на это внимания. А сегодня вдруг обратил.
Когда ему захотелось взять ее на руки — такую маленькую, легонькую, почти игрушечную — и держать, тесно-тесно прижав к себе, и чувствовать, как ее нос упирается ему в шею, и ощущать, как щекочут ее волосы его подбородок?
Тогда, когда она бродила по тропинкам меж ягодных кустов, разгребая кроссовками жухлую траву?
Или, когда он вместе с Толей колдовал над мангалом, а она с любопытством следила за их колдовством?
Или, когда ели шашлыки, и она старалась поаккуратнее откусывать от больших мясных кусков, чтобы не накапать соком, но сок все равно капал, и она пыталась языком поймать капли?
Или, когда уже около своего дома вдруг чего-то испугалась и принялась спешно вылезать из машины, и чуть ли не спасаться бегством, а он не дал убежать, и она покорно потащилась за ним, вцепившись в сумку и пакет с провизией?
Нет, точно не тогда — раньше, иначе бы он не пошел ее провожать, в тайне надеясь, что они не расстанутся около ее двери, а будет какое-то продолжение, только Володя не позволил себе представить, какое именно.
У него была хорошая реакция спортсмена и только поэтому он сумел мгновенно среагировать, когда Лиза, поскользнувшись, полетела плашмя на кафельный пол. У него была хорошая прыгучесть спортсмена и только поэтому он успел метнуться вперед, подхватив ее на руки.
Он хотел взять ее на руки? Вот и взял. Криво, косо, без душевного трепета и внутреннего обмирания, зато с исключительной пользой.
Она изображала из себя влюбленную барышню, он изображал из себя благодарного кавалера — и все с исключительной пользой.
А сейчас, получается, все полезные дела закончились, и мавр может удалиться.
— Ладно, я пошел, — произнес Володя сухо.
— Пошел?! — спросила она так, будто он вознамерился сделать что-то совершенно невероятное, например, улететь в открытую форточку. И при этом посмотрела растерянно. И как-то кисло улыбнулась.
— Ты что, боишься? — предположил он.
— А?!. Да! Боюсь! — едва ли не выкрикнула Лиза, но вовсе не испуганно, а с каким-то облегчением. — Как же мне не бояться?!
В ее глазах уже не было растерянности, а было удивление: неужели не понятно, что мне страшно? Просто обязательно должно быть страшно! Как же без страха и ужаса в такой страшный и ужасный вечер?
И тут же вся злость, столь внезапно нахлынувшая на Володю, испарилась, а вместо нее забурлила, заискрилась веселость.
— Ну, коль страшно, — заявил он, едва сдерживаясь от щекочущего смеха, — значит, мне надо остаться!
— В каком смысле? — пробормотала Лиза и принялась озираться по сторонам, словно выискивая, в какой же стороне притаился этот самый смысл, и гадая, как он выглядит.
— Я останусь, потому что негоже мужчине оставлять женщину наедине со страхом. Уж лучше ей остаться наедине с мужчиной, — бодро сообщил Гриневич.
— В каком смысле? — почти шепотом повторила Лиза.
— В самом прямом! — заявил он с какой-то сумасшедшей решимостью. — Я хочу остаться с тобой! И я хочу, чтобы ты осталась со мной!
— Я… — Лиза вдруг нестерпимо покраснела, закрутила головой, словно пытаясь спрятать предательское лицо, пробормотала: —Я… оставалась только один раз…
Ее взгляд вдруг перестал бегать по углам и уперся в Володину грудь — ему показалось, что в самое сердце, отчего сердце сначала остановилось, а потом лихорадочно застучало, причем ударяя прямо в голову.
Такого с ним еще не было.
По-всякому бывало, а вот так — нет.
Что она сказала? Что она имела в виду? Как ее понимать?
Да, он хочет остаться с ней наедине. И не просто остаться. Не чай пить и разговоры разговаривать. А совсем другое.
Ему хочется взять ее на руки — такую маленькую, легонькую, почти игрушечную — и держать, тесно-тесно прижав к себе, и чувствовать, как ее нос упирается ему в шею, и ощущать, как щекочут ее волосы его подбородок. На большее ему не хватало фантазии, хотя прежде он ничего вообще не фантазировал. Зачем, когда и без того все получалось, выходило и к взаимному удовольствию?
Да, было удовольствие. И еще какое! Он нормальный мужчина, и женщины ему попадались нормальные. Сначала в кругу спортсменок, потом круг расширился. Он не был знойным мачо, гигантом секса и дамским угодником. Но женщины ему благоволили, и он всегда умел вести себя с ними так, чтобы не возникало ни обид, ни претензий, ни пустых надежд. Он никому ничего не обещал на будущее, не корил за настоящее, не поминал прошлое. У него все было просто и ясно. И никаких особых фантазий.
Маленькая, легонькая, почти игрушечная… Он никогда не мечтал о такой женщине. У него вообще никогда не было каких-то конкретных мечтаний. Он не задумывался, какие ему больше нравятся: блондинки, брюнетки или рыжие, высокие, низенькие или средненькие, умненькие, глупенькие или так себе. Главное, чтобы не подлые, не хитрые и не истеричные. Ему
