Ознакомительная версия. Доступно 24 страниц из 118
подходит, на картине эта подноготная обязательно скажется. Профессиональный художник ее увидит.
– А должен художник чувствовать свою социальную ответственность?
– Нет. Он должен относительно самой работы нести правдивость изложения, изъявления той правды, которая тебя и зовет к работе.
– Одна моя знакомая сказала, что если долго смотреть на ваши картины, у нее начинает болеть голова.
– Это от меня-то? Пусть она Филонова посмотрит. От Филонова у нее башка вообще треснет!
– А у вас самого голова не болит?
– Нет, меня только радуют те находки, которые были во время работы, то живописное безумие, которое там возникло. Просто поражаешься, какой восторг иногда бывает. Я не знаю, как удалось. Мне в этом отношении очень нравится Рембрандт – у него цветовая структура настолько сложная, настолько глубокая, что подходишь, допустим, к его «Старику», и ты уже на холст не смотришь, не смотришь, как сделано. Ты вообще смотришь на него… не на него, а в какую-то глубину самого себя. Ты стоишь в этом молчании и какую-то жизнь в себе ощущаешь от этой встречи.
– Ваш педагог Борис Угаров привил вам идею того, что «надо идти в народ, поднимать глубинку», а вы потом в ней разочаровались. Или нет?
– Вообще-то Борис Сергеич мне такого мандата не давал.
– Но ориентировал.
– Да. Какая-то педагогическая вожжа во мне существует. Я по натуре педагог, и когда окончил Репинскую академию, у меня было большое внутреннее желание преподавать. Сразу. Я не хотел убегать ни в какое творчество, я хотел отдавать то, что освоил, изучил. Мне нравилась идея пойти в преподаватели, но прошло время, и я понял, что педагогика что-то во мне останавливает, мешает чему-то осуществиться. У меня классическое образование. Оно закабаляет, с одной стороны… Прорваться к настоящему зрению – этому нигде не учат, а это самое главное.
– Как вы отказались от наработанных, классических приемов? Раньше писали вполне по-человечески: если лицо, значит, это охра, а сейчас у вас лица – то синие, то красные.
– Долго отказывался. Мировоззренчески это очень трудно. У меня сломался принцип – не ты рождаешь, как я раньше думал, а сами краски, живописное пространство рождается в «предмет». До сих пор есть художники, которые холст заселяют предметами, и есть те, которые саму живописную магму переводят в «предметность», – это разные подходы, и мне второй ближе.
Уход в глубину
– Вы читаете книги Делеза, Фуко, но любой философ рассуждает как ученый, то есть рационально. Не сушит ли это живопись? Не мешает ли живописи та мегасознательность, которая отражается в философских трудах?
– Наоборот, философия во многом помогает уйти от того подхода, который я называю «диктантом». Он честный, по-детски правильный, потому что чего мудрить-то – природа и так богата (и без наших изобретений), но я не жалею, что отказался от «школы». Я приобрел свободу языка. Он, может, еще не совсем отточенный, крикливый по краскам, в нем нет улаженности, умиротворенности… Картины-«диктанты» больше нравятся зрителю. Писать «Московский дворик»… Я понимаю: мы все так переживаем, для нас это близко, это как-то по-человечески правильно…
– Что же вас не устраивает в этой симпатичной и правильной человечности восприятия мира? Почему вас все время выносит за буйки?
– А интересная штука – когда читаешь Библию и обсуждаешь ее, тебе часто говорят: «Ну чего ты голову ломаешь, инверсии какие-то там находишь? Она же просто написана, на простом языке, – так и принимай натурально». Но в этой «натуральности» – такая ложь, потому что она вообще исключает человека из мыслительного процесса – взрослого, хорошего.
– Все-таки на вопрос вы не ответили. Чем вас не устраивает человеческое, житейски правильное, не противоречащее христианской норме восприятие мира, которое транслирует тот же Поленов? Уверен, что от его картин ни у кого голова не болит. А у вас то «шахидки» в платках, то жертвоприношение, то двухметровый борщевик. Чем вас привлекает пространство за буйками?
– За буйки – это не вовне, а в глубину уход… Я иногда думаю: ну как же так – все время быть на поверхности? Это же ненормально для человека. Изначально ненормально. Разве он здесь лишь теплокровное животное, которое просто наслаждается жизнью? Человеку надо нырнуть в глубину. Но есть разная глубина. Есть глубина героическая – как у древних греков было: человек что-то захватывал, преодолевал, куда-то летел в крылатых сандалиях. С приходом христианства человечеству открылась другая глубина.
– Христос – не герой?
– В греческом понимании – не герой. Здесь вообще неуместно понятие героизма. Человек, совершая героические, захватнические подвиги, вместе с собой несет в то новое пространство такую порчу, такие язвы… Он колонизирует белое безмолвие своей испорченностью и губит его. Христианство пошло другим путем.
– А Крестовые походы?
– Это история, и история порченых людей. Когда мы говорим о человеке, который идет к Христу, я говорю о моночеловеке. О монахе. О заключенном.
– Заключенном где?
– Просто заключенном. Само это слово, само состояние тебя загоняет в такое стеснение, где ты по-настоящему извлекаешь то, что должно извлечь, – безо всякого мусора, безо всякого геройства. В этой стесненности, в этой заключенности вдруг приобретается совершенно новая искра – не исходящая из своих хотений, желаний, бульканий и восторгов, а именно какое-то первобытное высказывание… рождение первого удара по холсту. Поиск той первичности, того первого слова, которое становится наименованием твоей заключенности. Заключенность выдавливает тебя в это слово.
Неисчерпаемый рудник
– Многие ваши ученики по худучилищу пошли в священники, а не в художники.
– Их время позвало. Я, конечно, как педагог-оратор многое им говорил о жизни, о Библии, но не мой посыл был главный – их время затребовало, а ребята оказались к этому готовы.
– Если говорить о том, что от нас требует время. Есть разные эпохи – был Древний Египет, Древняя Греция, потом наступила эпоха христианского доминирования. Нет ощущения, что в наши дни христианский, пассионарный порыв выдыхается и, оставаясь внутри него, мы копаемся в выбранном руднике, который становится таким же вычерпанным для резервов человеческого развития, как в свое время оказался вычерпанным олимпийский пантеон или культура древних египтян?
– Этот рудник не исчерпать. Проблема только в том, что современный мир копается в нем идеологическим ковшом. Рудник на самом деле неисчерпаем, но подходы к нему, к его эксплуатации в наше время искажены. В этот рудник нужно идти самому, индивидуально, а когда в него массами на работы загоняют, брандспойтами моют золото, – что может получиться? Так не копают. За подлинным богатством, за богатством, в хорошем смысле этого слова, промысловик отправляется один со своим лотком – ищет жилу, намывает,
Ознакомительная версия. Доступно 24 страниц из 118
