Волгиных, Барсика, Мухомора, Сосиску, Трезора, Жужу и рододендрон прочь из Береньзени.
Они поступили правильно. Отказавшись от химиотерапии (на той стадии было поздно, врач с жестким лицом и добрым взглядом сказала прямо — не поможет). Умолчав о диагнозе. Они поступили правильно, когда обратились к бабе Акке и по ее совету «посадили его боли в банку», а банку закопали в поле.
Он не исчез. Он ушел.
Глава двадцать седьмая. Мортидо и марута
«Любовница»-наваждение расплескалась по бане зеленоватой лужей. Очухавшийся от эротического гипноза майор Финк Евгений Петрович мгновенно осатанел. Челюсти его сжались, заскрежетали.
— Ах вы… я матерных слов таких не знаю, чтоб вас определить! — напустился он на ведьму с фермершей. — Меня! Земляка! В жертву!
— А таджиков и Плесова — извольте. Они ж иного роду-племени! — уколол приятеля Теодор, не смотря на боль, сохранявший присущую ему политкорректность.
Женщины горевали, обнявшись, подпирая друг друга. Сухая, будто веточка в декабре баба Акка и мускулистая под слоем жирка Синикка. Даже Кипинатар усердно тер лапой черное щекастое рыльце. Наконец, хозяйка осторожной поступью давным давно сжившегося с радикулитом человека двинулась по лестнице вниз. К костру. К настойкам.
— Ты разве наш? — бросила она Яло-Пекке. — Ты ж ничей.
— И мы не тебя, мы вырлу убивали, — присовокупила Синикка. — Ты с твоим надотрахом наживкой послужил.
— Хийси покинул наши места еще в тысяча девятьсот четвертом. Я девчонкой была. Чужаки приволокли адские машины для обработки древесины. Говорить с ними, прогрессивными, с ними, фанатиками нового бумажного бога, мы, дремучие язычники, не могли. В Пяйвякое мы создали вырлу. Дабы она защищала нас и наши леса.
Вслед за ведьмой, фермерша, «майор Том» и травмированный психотерапевт вернулись в комнату-кухню. Хозяйка замотала Федину руку шматом мха, того самого уникального сфагнума, который прямо сейчас в обласканном солнцем великолепном Грассе исследовал Этьен Бернар Лефевр, грезя о Нобелевской премии.
Боль схлынула.
Синикка распределила по стопкам поминальную. Горькую, обжигающую, полынную.
Все выпили. Без закуски.
— Вырла — нечто типа еврейского голема? — спросил Теодор.
— Вырла не глиняная, живая. Вернее, бывшая живая женщина, которую постигла ужасная смерть. — Госпожа Ульёнен прикурила от спички полицейского. — Perkele, семь лет держалась! Ладно… Короче, первая вырла вышла «комом». Тарья ее звали?
— Тарья, дочь лодочника. Она на сенокосе горло себе взрезала. От несчастливой любви. Жуткая красота… Светило катится в чащу, в золотистом мареве ни травинка не колыхнется, замерло всё… И кровь на колосьях.
— Жаль, Левитан не видел! — вставил кот. — Вот ЭТО — «Над вечным покоем»!
— Вырлы из Тарьи не получилось, — продолжила Синикка. — Ее беда обернулась злом. Личным, мстительным, мелким бабьим злишком. Она сгубила парня, что ее замуж не хотел. Невесту его. Братьев и сестер. Потом на красивых девок нападать принялась.
— Мы ее угомонили. Против вырлы надежнейшее средство — упырь. — Баба Акка выразительно глянула в сторону мистера Тризны. — Аристократика сыскали. Князика. Статного… Холодного нутром. Насекомое диковинное под круглым стёклышком.
— Моноклем, — поправил Кипинатар.
— То есть, меня вы «сыскали» тоже в качестве «упыря»?! — обиделся Феденька.
— Дамы, — усмехнулся Евгений Петрович, — могут. Я тетёрка подсадная, ты — спаниель.
— Зато со второй вырлой, Анной, нам свезло! — Ведьма освежила стопки. — Берегла нас больше полувека! Убивала только говнюков… Ну, кто жену, кто детишек колотит. Насилует кто. Травит, — тут мужикам до баб далеко! Вырлы себя не разумеют, но Анна… помнила, что писала стихи. Скучала по ним. В семидесятые, говорят, несколько раз являлась студентам у костра, они под гитару пели. А она так боялась огня! Ее до обращения сожгли плохие люди. Получается, память о поэзии сильней была, чем память об агонии.
— Сожгли её вместе с белым офицером? — уточнил Финк.
— Мент! — всплеснула руками фермерша. — Тебе личность установить надо, да?
— Одоевская Анна Ипполитовна. — Баба Акка извлекла из складок вязанной накидки фотографию, наклеенную на серый картон. С нее Феде и майору слала застенчивую и проказливую улыбку шатенка под кружевным зонтиком, а усатый мужчина — ироничный взгляд.
— Донцов Игорь Иванович.
Евгений Петрович законспектировал ФИО. Для Высшего Суда, не иначе.
— Через восемьдесят лет мы отпустили вторую вырлу. Анну. Мирно. Третью звали Дуняша.
— Это не погибшая на лесопилке девушка с особенностями развития? — поинтересовался психотерапевт. — Мне Волгин про неё рассказал. Так кто её убил?
Ведьма возложила растопыренную раскаленную пятерню ему на лоб.
Он почувствовал себя неповоротливым и пьяным. Между ног саднило, как во время отека яичек после неудачного падения с велосипеда на поребрик. Тошнота-изжога-тошнота. Мысли текли медленно-медленно, были односложными.
«Плохо». «Страшно». «Мамочка».
Два парня — молодой Селижора (узнаваемый благодаря гидроцефалии) и очкастый, дерганный, «интеллигентной наружности» — резали Федю. Пырнут ножиком и посмотрят, посмеются. Посолят рану порохом из раскуроченного патрона. Посмотрят, посмеются.
— Фигли зыришь, корова? — Селижаров упивался. Властью. Величием.
Гидроцефал ПТУшник — Император в сравнении с перепуганной дурой.
— Ты мясо! Ты — скот. Ты — бревно!
***
丸太. Марута. «Дрова» — подумал Федя.
Термин из лексикона японского нацистского отряда 731, который занимался опытами над военнопленными.
Дегуманизация. Обезличивание. Садизм, чьи корни уходят во тьму бессознательного. Когда положительная психическая энергия (либидо) мешает отрицательной (мортидо) «свернуть» сбившуюся жизненную программу, тяга к саморазрушению становится потребностью мучить, истреблять других.
Деструдо.
***
— Ты — мясо! — повторял и повторял Селижора.
— Нет! — Очкарик явно впервые не согласился с приятелем.
Зенки будущего крупного бизнесмена (и мецената) налились кровью, словно пузики майских комаров. Бунт? Совесть, мораль и прочая лажа, придуманная, чтобы контролировать сильных людей, проснулась?
— Она — с-сало! — Объявил «интеллигент».
Георгий загоготал.
— Роб — голова!
Удар под дых. Федору-Дуняше.
Бессилие. Удивление. Попытка сконцентрироваться на воспоминаниях. Ее «дворце памяти». А в нем ничего спасительного. Протекает смеситель. Газовая плита пахнет хлоркой. Мать опять завелась с уборкой, хотя нечего убирать. Ее сожитель жарит чебурек на сковородке и чешет шрам от уха до подбородка. Всем плевать. На ребенка. Которому мерещится странное. Что ее глазами в зеркальце в ванной смотрит такое, чего не прогнать. Оно и она видят деда в пальто, со снегом, набившемся под воротник. Дед ссутулился, сник, и лицо не то. Лето, деда! Снимай шапку, входи. Входите, соседи, столпившиеся позади. Не соседи, груда мартовских льдин. В июле, во вторник.
Селижора и Роб чередовали трахание и пытки. Они мазали друг друга кровью, полностью захваченные деструдо.
Она молчала. На них глядела вовсе не Дуняша. Не Федя (глубже и глубже проникающийся мизантропией). А дурман-трава и дождевые черви, сосновые иголки и семиметровые стволы, жучки, грибные споры, ряска, совы, летучие мыши, труп лошади — общежитие опарышей, подземные кротовые ходы, куропачьи гнезда, ручьи,
