Глава 10. Память нельзя потерять…
Мать не сопротивлялась, отец не заступался. Пришли еще люди. Теперь их было много – незнакомые, уверенные, сильные. Тело матери превратилось в кусок мяса, в который ее засунули, как в мешок – толстый и непроницаемый, и он давил на нее со всех сторон. Сдавленная, отравленная, изувеченная, она погибала, как обломленное деревце, не успевшее пустить корни. Ее еще не было на свете, но боль пришла, и заставила почувствовать, что она живет в мире наравне с другими. Крики и ругань, мольбы и стоны проникали сквозь брюшную преграду с глухим раздвоенным эхом, легко проникая через плаценту, будто ее сознание было голым, лишенным тела. Голоса обрели плоть, звучали то глухо, то где-то рядом, мир с его пространством исчез – все смешалось.
Месиво вздымалось, накатывало и проглатывало – живое, дышащее, озлобленное, обманчиво-велеречивое – и щупало, щупало, то придавливая и выламывая хрупкие кости, то протыкая острыми и тупыми концами конечностей, то перекрывая кислород, поступающий через пуповину, то накачивая ядом. Она чувствовала, как приходит и уходит боль, сначала чужая, потом своя, или своя и чужая одновременно, и где-то в другом месте, не там, где она могла бы выбраться наружу, сотрясает плоть, обращая в прах ее маленький мирок.
Реальность обрушилась на нее, поглотив всякий свет.
Она то теряла сознание, то приходила в себя. Нерожденная земля не мнила себя ничьим «я», сразу же признаваясь в своем бессилии, открывая новую реальность, а ум пошел еще дальше, очертив границу вселенной, наполненную голосами невидимого и озлобленного ужаса, который приходил отовсюду. Маньки не стало. Она не занимала в своей вселенной даже маленького места. Безмолвный крик уходил в пустоту, она боролась, но пустое место не могло заслониться – там, где раньше была она, бесновались чудовища, закрывшие ей свет. Захороводила, закружила пляска смерти.
Боль, боль, боль…
И вдруг боль оборвалась – она увидела себя на печи. Казалось, никто ее не замечает…
В комнате было человек десять – пятнадцать, разделившись на две группы.
Люди то приходили, то выходили, перемещаясь из одной комнаты в другую, то к отцу, то к матери, которые лежали раздетыми донага, с раздвинутыми ногами посередине комнат на лавках, с широко открытыми зафиксированными глазами, перед зеркалами, в которые обращались их пустые взгляды, чтобы они могли видеть себя и тех, кто восседал на спине, управляя надетыми на обоих удилами. Манька хорошо видела их обоих с печи, которая соединяла и гостиную, и кухню, и столовую – капитальные перегородки поставить еще не успели. Голова отца дополнительно была стянута железными обручем, в тело ног и рук воткнуты иглы, подсоединенные к зарядному устройству, на пальце знакомый перстень. Манька сразу же заметила и другое кольцо, надетое на палец матери. И обруч, и кольцо, и перстень она видела в сундуке Бабы Яги – они были из обычного железа, но с хитрыми приспособлениями, которые заставляли шипы выскакивать из гнезда. Все тело отца было измазано мочой, навозом, менструальной кровью, и даже голова его упиралась в кучку кошачьего дерьма, а рядом лежала прокладка, пропитанная кровяными выделениями. Тогда как мать, при всем, что с нею делали, периодически опрыскивали то духами, то совали под нос печенье и кофе, то принесенные с огорода пионы.
Но из ее раны на шее, чуть выше затянутой веревки, сочилась кровь, стекая на пол, на разложенную под лавкой половую тряпку. Лицо посинело, язык вывалился. Возле нее дежурил человек, докладывая о состоянии, отпуская веревку, когда кончался кислород. У матери периодически вызывали агонию, она дышала тяжело, с хрипами. Отец лежал без сознания.
Особенно выделялись три женщины, одна с видом хозяйки, в которой, к своему удивлению, Манька узнала Бабу Ягу. Крашенные каштановые волосы с припущенными локонами, уложенные сзади, обрамляли худое лицо с впалыми щеками. Подведенные глаза, мокрые от слез, потекли тушью, оставляя черные круги вокруг глаз, но во взгляде, очень властном и решительном, не было и намека на слезы. Она то и дело смотрелась в зеркальце, вытирая глаза носовым платочком. Загорелая кожа лоснилась не то от крема, не то от пота. Грудь ее была слегка обвисающей, но девичья талия и широкие бедра компенсировали недостаток. Яркое с васильками и ромашками платье до колен, перетянутое белым поясом, с украшенной каменьями пряжкой, выделяло ее среди остальных женщин, как лебедя среди гусей. Матушка Благодетельницы выглядела чуть моложе, но старуха, которую Манька углядела в облике Бабы Яги в избе, уже проглядывала из-под толстого слоя туши, белил и помады. Казалось, кроме нее, никто этого не замечал. Женщины поглядывали на нее то с завистью, то с раздражением, особенно Валентина, сестра отца, обиженная чем-то, и, наверное, не зря – посматривали на Валентину свысока. Наткнувшись на хищный взгляд, женщины тут же прятали свои эмоции, зато мужчины посматривали на Бабу Ягу с уважением и вожделением – в каждом их взгляде было столько обожания и покорности, будто Баба Яга была пределом мечтаний.
Она говорила то громко, то тихо, так что слова ее иногда можно было разобрать лишь по движению губ и по направлению взгляда. Особенно, когда давала указания, прочитывая их в толстой тетради.
Манька пожалела, что перед тем, как отправить книгу Бабы Яги в костер, не пролистала ее до конца. Это была та самая тетрадь, которую она тоже нашла в сундуке – наполовину исписанная пером, с рецептами зелий и заклятий. Впрочем, написана она была тайным письмом, и даже из того, что успела посмотреть, она мало что поняла. Зато корявые записи Бабы Яги вполне ясно открывались перед нею теперь.
Баба Яга и еще один мужчина сидели на спине матери. Баба Яга изображала непорочную душу отца, а мужчина – любящего отца. Она слегка наклонилась вперед, ухватив мать за голову и нагнув к себе, уперевшись коленом в позвоночник.
Манька с удивлением узнала в этом положении себя, когда черт предложил сломать ему хребет. На несколько минут ее вытолкнуло из прошлого, пока она пыталась сообразить, как такое могло быть, чтобы и у нее было то же самое. Догадаться оказалось нетрудно: способы убить человека были традиционными, добыты вампирами раньше – они применяли их из раза в раз. Менялись люди, иногда способы пытки, но последовательность действий вампиры оставляли неизменной.
Способ убийства сводился к следующему: две пары изображали отца и мать, но только отец был причислен к лику святых. Матери отвели незавидную участь. Честному человеку показалось бы, что именно честность добавляет ему изюминку. Как бы не так! Вампирам грамотно запереть честного человека не составляло труда. Манька убедилась в этом сразу же, как только мать привели в чувство и позволили произнести праведные обличительные речи в свой адрес над убитым отцом, издеваясь и унижая.
И тут же вышибли дух вон резким ударом в висок.
– Ой, горе мне, горе! – тоненьким голосочком запричитала Баба Яга. – Сокол мой ясный, на кого покидаешь меня?! Неужто променяешь меня на пьяницу, на бабу гулящую, зачавшую в разврате от мертвяка-вампира? Неужто позволишь злодейке пить мою-у-у-у кровушку?! Ой, убьюсь, утоплюсь, руки наложу на себя! Ох, найду ее в темном лесе, дитятко свое на болоте оставлю, чтобы век не иметь тебе покоя! Приблудная потаскушка и твою кровушку пьет, держит в заключении, в заточении, без света белого-о-о-о. Друг мой закадычный, приди ко мне, голову свою положи на колени мои, и буду ласкать тебя, целовать, рученьки держать в ладонях моих…
