Он все еще надеялся, что земля где-то рядом. Под этой вязкой водой должно быть морское дно, и вполне разумно предположить, что какая-то его часть однажды поднялась и сформировала остров или континент.
Гослинг отчаянно цеплялся за эту мысль. Он не знал, что ждет впереди и какие ужасные формы может принять, но, если бы им удалось добраться до суши, у них появился бы шанс выжить, а возможно, и выбраться отсюда.
Может, одной надежды было недостаточно, но это был лучший вариант, поэтому он держался за него, и держался крепко.
27
— Вы, парни, меня убиваете, когда вот так сидите, — проворчал Сакс. — Не говорите ничего, не двигаетесь. Ни черта не делаете.
— А что нам делать? — спросил Менхаус. — К тому же лучше будет, если мы будем молчать. Крайчек сказал…
— К черту Крайчека, — проворчал Сакс. — Он больной на всю голову. Верно, Крайчек?
Крайчек не ответил. Он смотрел на туман, на воду, на водоросли. Возможно, думал о чем-то, но не спешил делиться мыслями.
— Оставь его, — нахмурился Кук. — Что он тебе сделал? Что он кому-то из нас сделал?
Сакс ничего не ответил на замечание, но выражение его глаз было красноречивее любых слов.
— Что? — спросил Фабрини. — Нам нельзя просто сидеть, большой босс? А что, по-твоему, мы должны делать?
Сакс расхохотался, и его смех был похож на раскаты грома.
— Мужик, а ты скользкий. Все вы здесь скользкие, как гребаные ужи. Думаете, я не знаю, о чем вы там шепчетесь? Думаете, не знаю, что вы замышляете, коварные ублюдки? Я знаю, поверьте мне, я знаю все.
Кук успокаивающе положил руку Фабрини на плечо.
— Мы ничего не замышляем, Сакс. Всего лишь хотим вернуться домой.
Сакс облизнул губы сухим языком и посмотрел на каждого по очереди, на каждом задержал взгляд, словно говоря: «Я знаю, лживые ублюдки, что вы думаете, я знаю, знаю…»
Потом растянул рот в широкой, хищной ухмылке и зашелся смехом. Смеялся он долго.
— Дурни, — фыркнул он. — Разве не понимаете, что я вас прикончу? Прикончу каждого из вашей гребаной своры, прежде чем позволю к себе прикоснуться. Разве вы этого не понимаете?
«Господи, да он спятил», — нервно подумал Фабрини.
— Дурни! Дурни! Дурни! — повторял нараспев Сакс.
— Перестань, Сакс, — сказал Кук. — У тебя паранойя. Хватит тратить энергию на этот бред. Ради бога, посмотри, где мы находимся и с чем столкнулись. Как ты можешь себя так вести?
— Он прав, — тихо сказал Менхаус. — Мы должны держаться вместе.
Сакс изобразил смущенную, глупую улыбку, словно соглашаясь со всеми.
«Конечно, парни, нужно держаться вместе, — думал он. — Давайте все держаться вместе. Один за всех, и все за одного, а? Это пригодится, когда вы, грязные крысы, накинетесь на меня и бросите чертовым рыбам. А потом будете смеяться, верно?»
Кук посмотрел на него, и ему не понравилось, что он увидел.
— Успокойся, — сказал он.
Сакс продолжал беспокойно ерзать на сиденье, словно в заднице у него были занозы.
— Вам, парни, лучше начать думать головой, потому что старина Сакс здесь главный. Да, черт возьми.
— Пожалуйста, Сакс, — взмолился Менхаус, — просто расслабься.
Сакс снова начал хохотать, и теперь в его смехе было еще меньше веселья, чем прежде. Больше похоже на гогот сумасшедшего: то высокий и глухой, словно звучащий в пустой комнате, смех, то низкое и зловещее хихиканье.
— Ублюдки! Засранцы. Гребаные куски дерьма, — ругался он. — За кого вы меня принимаете, тупицы? Разве не видите, что я вас раскусил, я знаю, что вы затеваете? Вы уже не ждете темноты, вы просто ждете возможности, любой возможности. Любого шанса прикончить меня. О, я по глазам вашим вижу. Отлично вижу.
Кук и Фабрини переглянулись и поняли друг друга без слов: без сомнений, Сакс был на грани нервного срыва.
Менхаус какое-то время смотрел себе под ноги, потом спросил:
— Зачем нам убивать тебя, Сакс? Господи, ты же нам нужен. Ты единственный, кто может вытащить нас отсюда, единственный, у кого есть хоть какой-то морской опыт. Если ты не спасешь наши задницы, никто не спасет.
— Ага.
Подобные слова, произнесенные кем-то другим, вызвали бы у Сакса вспышку ярости, но в Менхаусе было что-то безобидное, можно даже сказать братское. Сложно было представить, что этот здоровый весельчак может кому-то навредить. Такие типы обожают детей и маленьких зверушек.
Менхаус словно прочитал его мысли:
— Я не жестокий человек, Сакс. Редко выхожу победителем из драк, часто вообще стараюсь в них не влезать. Просто не могу причинять кому-то боль. Не мое это. Поэтому, если я говорю, что не позволю никому тебе навредить, можешь мне поверить. Если дело дойдет до этого, я предупрежу тебя и поддержу.
У Фабрини, с его примитивным интеллектом, был такой вид, будто ему влепили пощечину.
— Ты чего это, Менхаус? С катушек съехал? Он же псих.
— Заткнись, Фабрини, или богом клянусь, я тебя прикончу, — прорычал Сакс. Его голос будто наэлектризовали, мышцы на шее напряглись, глаза вылезли из орбит, на виске пульсировала вена, лицо побагровело.
— То, что я сказал… — начал было Менхаус, стараясь смягчить конфликт.
— Я хочу верить в то, что ты сказал, — произнес Сакс. — Ты не представляешь, как я хочу в это верить. Но я не знаю, просто не знаю: либо ты очень честный, либо очень скользкий. Не знаю какой.
Менхаус тяжело дышал.
— Я говорю серьезно, Сакс. Абсолютно серьезно.
Сакс посмотрел на него сверху вниз, словно пытаясь разглядеть доказательства лжи, но ничего не обнаружил.
— Ну, раз серьезно, тогда подойди ко мне.
28
Джордж смотрел на мертвое, туманное море, и оно, казалось, тоже за ним наблюдало.
Если достаточно долго смотреть на пустынные водные просторы, то море начинает представляться не просто стихией, а живой, дышащей сущностью, чем-то разумным и расчетливым, гигантским злым разумом, с нечеловеческим терпением вынашивающим план твоей смерти.
А если говорить о море, на которое смотрел Джордж, такие мысли приходили очень быстро.
«Словно кто-то или что-то внушает их», — подумал Джордж, но он не собирался снова возвращаться к ним, на территорию дьявола, поэтому старался занять голову мыслями о еде, выпивке или сигаретах. Он готов был душу продать за банку пива.
Продолжая смотреть на море, Джордж вдруг заметил тень, мелькнувшую во мгле. Он сглотнул, понимая, что галлюцинирует: такое уже было с ним раньше. Если достаточно долго вглядываться в грязный туман, начинает мерещиться всякое: и то, что ты мечтал бы увидеть, и то, на что не хотел бы смотреть. Такова природа тумана, клубящегося, словно пар над кипящим котлом, но более медленного, более густого, похожего на свернувшееся молоко.
