И вновь надо отдать ей должное. Ей не хотелось брать эти деньги. Она морщилась от одной только мысли, что оставляет меня без гроша, – клянусь! я видел это собственными глазами, – но все же с неохотой приняла их и бросила в сумочку. Уходя, она забыла ту на столе, и мне пришлось бежать вниз по лестнице ей вдогонку. Она поблагодарила и опять сказала «До свидания», и я понял, что это прощание – последнее. «До свидания», – повторила она, стоя на ступеньках, глядя на меня с горестной улыбкой. Один неосторожный жест, и она швырнула бы деньги в окно, кинулась мне на шею и осталась навсегда. Окинув ее долгим взглядом, я медленно вернулся к двери и закрыл ее за собой. Зашел на кухню, постоял у стола, посидел немного, глядя на пустые бокалы, потом присутствие духа покинуло меня окончательно, и, не выдержав, я разрыдался как ребенок.
Около трех ночи пришел Фред. Он сразу понял, что произошло что-то неладное. Я все ему рассказал. Мы перекусили, выпили очень недурственного алжирского вина, потом прикончили шартрез, потом переложили это коньяком. Фред ругался на чем свет стоит, говоря, что только круглый идиот мог выбросить на ветер все деньги. Я не стал спорить, – по правде говоря, этот вопрос волновал меня меньше всего.
– И что теперь с твоим Лондоном? Или ты передумал ехать?
– Передумал. Я похоронил эту идею. Кроме того, теперь я и не могу никуда ехать. На какие шиши, спрашивается?
Фред не считал неожиданную потерю денег таким уж непреодолимым препятствием. Он прикинул, что сможет перехватить где-нибудь пару сотен франков, к тому же со дня на день ему должны были выдать зарплату, а значит он мог одолжить мне необходимую сумму. До рассвета мы обсуждали этот вопрос, само собой обильно орошая его спиртным. Когда я добрался до постели, голова у меня раскалывалась и казалось, что в ушах скрипуче трезвонят все вестминстерские колокола одновременно. Мне снился грязный Лондон, укутанный роскошным снежным одеялом, и каждый встречный радостно приветствовал меня, желая счастливого Рождества. Разумеется, по-английски.
В ту же ночь я пересек Ла-Манш. Эта была та еще ночка, доложу я вам. Все попрятались по каютам и там дрожали от холода. У меня с собой была стофранковая бумажка и какая-то мелочь. И все. Мы с Фредом решили, что, добравшись до места, я ему телеграфирую, а он сразу вышлет мне деньги уже в гостиницу. Я сидел в салоне за длинным столом, прислушиваясь к разговорам. Я судорожно размышлял, каким образом растянуть эти сто франков на подольше, ибо сомневался, что Фред сможет немедленно достать необходимую сумму. Обрывки фраз, доносившихся до моего уха, подсказали мне, что все разговоры сегодня вертятся вокруг денег. Деньги. Деньги. Всегда и везде одно и то же. Надо было случиться, что именно в этот день Англия, кривясь, словно от изжоги, выплатила долг Америке. Англия всегда держит слово. Это пережевывалось со всех сторон, я был готов придушить всех этих англичан за их распроклятую честность.
Я собирался разменивать стофранковую бумажку только в случае крайней необходимости, но вся эта околесица, что Англия держит слово, и то, что, судя по всему, во мне узнали американца, достали меня с такой силой, что я заказал пива и сандвич с ветчиной. Это повлекло за собой неизбежное общение со стюардом. Он хотел узнать мое мнение о сложившейся ситуации. Видно было, что он считал тяжким преступлением то, что мы сделали с Англией. Больше всего я боялся, как бы он не взвалил ответственность за происходящее на меня, раз уж меня угораздило родиться в Америке. На всякий случай я сказал, что понятия ни о чем не имею, что меня все это не касается и что мне абсолютно безразлично, заплатит Англия долг или нет. Но он не успокоился. Нельзя так наплевательски относиться к тому, что происходит у вас на родине, даже если эта родина и совершает ошибки, – пытался донести до меня законопослушный стюард. Плевать мне и на Америку, и на американцев, отозвался я… Нахально добавив, что во мне нет ни грамма патриотизма. Проходивший мимо моего столика мужчина при этих словах остановился и стал прислушиваться. Я решил, что это либо шпион, либо сыщик. Я немедленно сбавил тон и повернулся к своему соседу по столику, который тоже попросил пива и сандвич.
Он с явным вниманием воспринял мое антипатриотическое высказывание, поинтересовавшись, откуда я и что намереваюсь делать в Англии. Я ответил, что хочу отметить здесь Рождество, и затем в порыве откровенности осторожно спросил, не знает ли он, где найти самую дешевую гостиницу. Он объяснил, что долгое время отсутствовал и вообще не слишком хорошо знает Лондон, а в последние годы живет в Австралии. На мою беду, рядом случился стюард, и молодой человек, оборвав себя на полуслове, начал допытываться, не знает ли тот в Лондоне какой-нибудь приличный, недорогой отель. Стюард подозвал официанта и задал ему тот же самый вопрос, и тут-то подошел похожий на шпика человек и опять прислушался. По серьезности, с которой обсуждался этот вопрос, я понял, что допустил серьезную ошибку. Подобные вещи нельзя обсуждать со стюардами и официантами. Ощущая на себе подозрительные взгляды, пронизывающие меня насквозь, как рентгеновские лучи, я залпом допил пиво и, словно желая доказать, что деньги волнуют меня меньше всего, велел принести еще. Повернувшись к молодому человеку, спросил, не могу ли угостить его. Когда стюард вернулся с напитками, мы увлеченно обсуждали вельды Австралии. Стюард заикнулся было насчет гостиницы, но я прервал его, сказав, чтобы он выбросил это из головы. Это всего лишь праздное любопытство, добавил я зачем-то. Мое заявление поставило его в тупик. Несколько секунд он стоял, не зная, что делать, и неожиданно, в порыве дружеских чувств, заявил, что с удовольствием пригласит меня к себе, в собственный дом в Ньюхейвене, если я надумаю задержаться там на ночь. Я от души поблагодарил его, попросил не волноваться за меня, пояснив, что мне все равно нужно добраться до Лондона. Это совершенно не важно, повторил я. И вновь ошибся, ибо непостижимым образом это стало важным абсолютно для каждого из присутствующих.
Делать было нечего, поэтому я смиренно внимал молодому англичанину, который в Австралии, вдали от родины, вел довольно странную жизнь. Там он пас баранов и сейчас пространно рассказывал о ежедневной кастрации бедных животных, которых приходилось оприходовать чуть ли не тысячами. В этом деле главное – полная сосредоточенность. Сложность заключалась в том, что в яички барана нужно было вцепиться зубами, мгновенно отхватить их ножом и быстренько выплюнуть. Он пытался подсчитать, сколько этого добра прошло через его руки и зубы. За этой сложной арифметикой он время от времени машинально вытирал рот.
– У вас, должно быть, до сих пор во рту престраннейший вкус, – заметил я, невольно коснувшись губ руками.
– Это не так противно, как кажется, – спокойно ответил он. – Со временем ко всему привыкаешь. Правда, это совсем не противно. Сама по себе мысль куда более отвратительна, чем действие. Да разве мог я представить, покидая уютный английский дом, что мне придется отплевываться ошметками бараньих гениталий, чтобы заработать на жизнь. Ко всему на свете привыкаешь, когда припрет, даже к мерзости.
Я сидел и думал о том же. Думал о том времени, когда выжигал кустарники в апельсиновой роще в Чула-Виста. По десять часов в день под палящим солнцем носился от одного горящего куста к другому, нещадно кусаемый несметными полчищами кровожадных мух. И ради чего? Чтобы доказать самому себе, что меня ничем не проймешь? Я набросился бы на любого, кто осмелился бы косо посмотреть на меня тогда. Потом я вкалывал могильщиком – чтобы доказать себе и окружающим, что не гнушаюсь никакой работы. Гробокопатель! С томиком Ницше под мышкой или заучивая последнюю сцену «Фауста» в автобусе по пути на кладбище и с кладбища. Как верно подметил стюард, сказав, что англичане всегда держат слово.
