– А тебе приходилось ли людей жизни лишать? – спросил, глядя в сторону, Хотен. – На войне, я войну имею в виду, а коли убил кого не на войне, то о сем сейчас промолчи.
– Я не бывал на настоящей войне, – растерянно улыбнулся юноша. – Выезжал в дозор, был в перестрелке… Нет, вряд ли убивал кого…
– Ладно, я что-нибудь придумаю. А ты подумай, чем действовать будешь.
– Мечом, чем же ещё.
Хотен хмыкнул.
– Ладно, что тут поделаешь… Пока доедем, постарайся подготовиться душевно. А на Хмыря не сердись.
Выехал вперёд Хотен и оказался рядом с Севкой-князьком, а тот уже созрел для задушевной беседы. Спросил проникновенно:
– Ну, и как тебе, боярин, показалась княгиня Евфросиния Ярославна?
– Ничего не скажешь, баба твердая. Мужественная баба, справная. Муж ей должен быть благодарен, что без дружины удержала Путивль. – Хотен задумался. – А ещё показалась мне разумной жёнкой. Что у жёнки волос долог, а ум короток, – не про неё.
– Разумной показалась, мужественная баба… Эх ты, толстошеий… Да ведомо тебе будет, что я знавал её ещё галицкой княжной, когда Фросинкой кликали? Ей лет четырнадцать было, уже на выданье…
– То бишь лет двадцать тому назад, – прикинул Хотен.
– Мы с братьями Рюриком и покойным Мстиславом Хоробрым ездили в Минск на свадьбу, уже не помню, кто и на ком женился, и Фросинка приехала с сестрою из Галича. Славно повеселились. Это сейчас Рюрька такой важный, а тогда был рубаха-парень. И я ещё в своей жизни изгоя тогда не утвердился. Хотя волости у меня тогда уже не было, но куны ещё водились. Мой отец, тогда уже великий князь, по случаю какого-то праздника или мира, не помню, сменил ко мне гнев на милость, и хоть волости не дал, зато одел-обул в самое лучшее, подарил двух коней и дорогое сменное платье.
– Я понял: ты мог ещё приударить за хорошенькой княжной.
– Приударить не то слово… Фросинка держалась королевной. Сначала Рюрька за нею принялся ухаживать, но очень скоро она начала его избегать, и я понимаю, почему: он развлекал её рассказами о волостях да междукняжеских ссорах, а ей это было не любопытно. Меня же она начала отличать с тех пор, как мы с нею вдвоём станцевали венгерский: музыканты заиграли венгерский, ей очень захотелось поплясать, а все князья, кто умел сей танец, были уже слишком пьяны, вот мы с нею вдвоём и станцевали. Помнится, среди матушек-княгинь о нас и разговоры пошли, что вот не вся же княжеская молодежь спивается, остались же и пристойные молодые люди. Через несколько лет, когда я снял с груди крест и повёл жизнь скомороха, обо мне бы так не сказали. Да и я не смог бы уже увлечься Фросинкой: привык развлекаться с пустыми, весёлыми бабенками, вовсю отгуливал за слишком уж суровую свою молодость. А Фросинка уже была замужем за этим своим дубоватым Игорем.
– Говоришь, хороша она была девкой, княгиня Евфросиния Ярославна?
– Хороша она и сейчас, сам же видел, как она красива! – воскликнул Севка-князёк столь восторженно, что Хотену показалось на мгновение, будто говорят они о разных жёнках.
Любопытно ему стало, как оно так выходит, что увидели они княгиню будто разными глазами: он, Хотен, разглядел в ней жёнку за тридцать, пожалуй, что высокую, спору нет, что стройную, однако сухопарую и тощую, явно недостаточную телом в тех местах, где жёнке Бог повелел быть телесистой. Черты лица резко заострены, щеки под румянами запали, глядит гордо, пронзительно – вот кому пошло бы монашеское платье, вот бы кому, а не роскошной Несмеяне, монашками распоряжаться! Севка-князёк глядел на него выжидательно, и Хотен выдавил из себя:
– Глаза у неё, у княгини Ярославны, очень красивые.
И тут же услышал за спиною, как возмущённо задышала Прилепа. Боже мой, он же сам велел ей прислушиваться к их с князь-Всеволодом речам!
– Сказать, что в юности Фросинка красива была, – это всё едино, что ничего не сказать, боярин. Я, постаревши, вижу теперь, что все юные девы прекрасны, и эту красу всевластная Мокошь дарует им для брачных игр, всё одно что фазану его яркие перья. В юной же Фросине была тайна, в которую хотелось проникнуть, загадка, которую тянуло разгадать. Боюсь, что ты не поймёшь меня…
Хотен кивнул поспешно. Сам он в ответ и не подумает исповедаться в таких вещах – тем более с прислушивающейся Прилепой за плечами. Однако, что ж дивного в том, что юница таит в себе тайну? Случилось так, что и у Несмеяны, и у жены его покойной, и у той же Прилепы такие загадки он не разглядел вовремя, в чём сам же и виноват. Да только что же мог он разглядеть в той же боярышне Несмеяне, если бешено влюбился не в ту земную девушку, которой была, а в придуманный им самим её образ? А Севка-князёк меж тем о любопытных вещах заговорил… Ничего, Прилепа перескажет, если чего пропустил.
– …замечательно умела рассказывать. Помню, как будто только что услышал, её повесть о том, как Галич затопило в половодье. Как люди спасались на деревьях, а они с сестрой сидели на крыше терема, и Фросинка убеждала сестру, что повторился тот самый всемирный потоп, о котором на пиру рассказывал подвыпивший отец протопоп. И ещё много раз пересказывала песни, которым им с сестрой пел немецкий скоморох, а толмач князя Ярослава Володаревича, её отца, в меру сил своих переводил. И понял я тогда, что она мечтает о тех рыцарях (она говорила – «знатные бояре»), что влюбляются в княгинь, служат им, будто государям своим, и совершают ради своих государынь разные подвиги. Смешно, но мне нравилось, что княжна каждый раз по-разному пересказывала те песни.
– О рыцарях, ты говоришь? – усмехнулся Хотен. – В Угорщине я насмотрелся на венгерских рыцарей, не похоже было, чтобы они служили своим государыням. Ничем не лучше наших бояр, только что посвящены в рыцари. Меня, кстати, король Гейза тоже в рыцари посвятил по просьбе незабвенного великого князя Изяслава Мстиславовича: в соборе ихнем поставили меня на одно колено, король хлопнул меня мечом святого Стефана по плечу и подарил мною же купленные золотые шпоры.
– Удивил ты меня, толстошеий, – после недолгого молчания заявил Севка-князёк. – Я и помыслить не мог, что такие, как ты, рыцари бывают.
– Да я и не говорю, что настоящий рыцарь, – Хотен всё-таки обиделся. – Сказал уже ведь, что это великий князь Изяслав попросил своего зятя короля Гейзу меня посвятить. «Ты, – говорит, – роду незнатного, отец твой выслужился в мечники из безвестного отрока, а если станешь венгерским палатином, труднее будет кичливым боярам тебя сожрать». Я же не кричу на всех перекрестках, что рыцарское звание имею, только что золотые шпоры в сундуке берегу.
Беседа прервалась, потому что подъехали они к первому по дороге из Путивля в Рыльск броду через Сейм, месту, удобному для засады. Когда же тревога миновала, и посольство снова растянулось по узкому и кочковатому просёлку, князь вернулся к прерванной беседе.
– Я понимаю, что ты не стал бы выбирать среди княгинь и боярынь себе государыню, чтобы совершать в её честь подвиги, однако, коль уж ты получил рыцарство от венгерского короля, ты обязан ему служить.
