– Это она? – голос ее был тих и потерян.
– Да, – сказала.
– Извините, – сказала пани Катаржина и молча ушла, снова забыв свой штопор, но я не остановил ее.
Глядя на придуманную мною Агнешку, я задавался, по сути, никчемным вопросом, отчего моя гостья столь стремительно покинула меня именно после знакомства с портретом. Один ответ был очевиден: она почувствовала, что Агнешка не была мне дочерью, и тихо удалилась, поняв мою бесперспективность в качестве потенциального кавалера. А были ли другие ответы? Этого я не знал, но думать напряженно продолжал. И тут неожиданно в какой-то момент перед моими глазами возникла та, другая Агнешка, которую я увидел на пляже, сидя с Антипом в ресторанчике, где ругался сварливый коррадо, Агнешка, шедшая быстро стороной и бросавшая на меня растерянные взгляды, подлинная, настоящая Агнешка, увиденная мною тогда в подлинном, настоящем мире, а не в расстроенном дурными нервами воображении. Сейчас же ее лицо будто медленно то приближалось ко мне, укрупняя черты, то удалялось, затуманивая их. Я схватил лист и карандаш и начал судорожно набрасывать увиденное…
Редко я ощущал себя таким измотанным, как тогда. Образ Агнешки был восстановлен, но чего это мне стоило! Я сидел в кресле, не имея сил пошевелиться, и думал с горькой усмешкой о том, кем я предстану перед юной своей возлюбленной – жалкой развалиной, деградантом, не способным пробудить в ней к своей сомнительной персоне никакого интереса.
Я снова налил себе и через некоторое время примирился с самим собой. Нервный набросок новой старой Агнешки представлялся мне уже единственно верным. Именно этот шкодливый носик, именно эти дерзкие глаза, именно этот высокий, ясный лоб я любил когда-то целовать, и вот теперь они вернулись ко мне хотя бы на листе бумаги…
Позвонив Антипу, я попросил его зайти.
– Что случилось, Тимофей Бенедиктович? – озабоченно спросил он, входя. – У вас снова такой голос странный был по телефону…
Я молча протянул ему лист с набросками Агнешки, и он внимательно изучал его с минуту.
– Если не ошибаюсь, – сказал он, подходя к мольберту и поочередно глядя то на холст, то на бумажный лист, – есть разница между двумя этими изображениями Агнешки. Вы можете сами себя так запутать, что действительно не узнаете ее. Это плохо.
– Узнаю, – заверил я и забрал у него лист. – Вот здесь она подлинная и единственная.
– Ладно, – вздохнул Антип. – Просто такой труд теперь положен для ее в о з в р а щ е н и я, а вы возьмете да и скажете: а это не она, совсем не она!
– Я узнаю ее, – сказал я. – Узнаю не только глазами, но и руками. Руки помнят лучше и надежней. У нее была бархатистая кожа.
– Дай-то Бог! – снова вздохнул Антип. – Беда с вами, Тимофей Бенедиктович. Вы настойку пьете… или другое пьете?
– Я все пью. Не ругайте меня сейчас, Антип Илларионович! Я исправлюсь, когда… если она придет, – произнес я неверным голосом.
Антип кивнул и, точно также, как и Катаржина часом раньше, бессловестно вышел. И все же, несмотря ни на что, чувствовал я себя заметно лучше. Пусть все уходят от меня, как от прокаженного. Главное, чтобы она пришла и не отвернулась.
Потом с бутылкой в руке я сидел на террасе и пытался представить, как все у нас с ней будет. Первые дни виделись мне сладостно-кошмарными, но именно они и должны были все решить. Узнавание, привыкание, слезы восторга, слезы утраты – я видел это и многое другое, даже порой в деталях, в своем воображении. Единственное, чего я старался не касаться, были наши с ней интимные отношения, если до них когда-нибудь дошло бы дело. Здесь я был беспощаден к себе, по-пуритански считая, что подросток, пусть даже и в верхней своей возрастной границе, не должен путаться со стариком. Возможно, где-то в глубине, в потаенной части своего ego я и не придерживался подобного табу, и даже определенно не придерживался, потому что иной раз ощущал желание поспорить негромко с самим собой, сомневаясь в своем пуританстве, но поверхность была ясной и гладкой. Сама природа спора не составляла для меня тайны. Когда речь шла об отношениях к а к о г о – т о пожилого мужчины с к а к о й – т о юной девой, то тут я был кремень, но стоило заменить этих к а к и х – т о на вполне конкретных меня и Агнешку, как кремень начинал прикидываться уставшим, а то и вовсе отработавшим свой срок. Слаб человек, прости Господи…
Сам того не ощутив, я переместился в угол гостиной, к инструменту, и заметил это только тогда, когда услышал первые аккорды совершенно незнакомого мне произведения. Это была моя импровизация, и я поразился тому, с какой легкостью она мне давалась – вполне стройная, гармонически ладная и вроде бы даже не похожая на слышанное мною прежде. Мы восстановим ее голос – ее и леди Памелы, и, возможно, когда-нибудь они устроят нам с доктором Сингхом приватный концерт оперно-джазовой музыки с потрясающим тапером, чью фамилию я всегда забывал в самый неподходящий момент.
Был, впрочем, во всех этих моих размышлизмах еще один эпизод, который я тоже старался без нужды не тревожить – эпизод с вероятным любовником Агнешки. На его роль претендовали двое: пан Гжегош и Пламен, бармен, влюбленный в Агнешку до зубовного скрежета. Я ставил на пана Гжегоша, но не столько конкретное имя занимало меня, сколько вопрос о том, могла ли в какой-то степени насильственная дефлорация стать одной из причин гибели девушки.
Приведя себя в порядок, я пошел к профессору Перчатникову. Секретарша, старая мымра, глядевшая на меня с ужасом, будто я был самым заядлым насильником и душегубом, ответила, трясясь, что профессор не принимает, потому что работает с документами. Я шагнул в ее сторону, и она упорхала, аки птичка небесная, прямиком в профессорский кабинет. Я пошел следом за ней, и мы столкнулись в дверях. Она отпрянула от меня и кружным путем вернулась молча к столу.
Я вошел. Перчатников сидел, зарывшись в бумагах, и, не поднимая глаз, предложил мне присесть.
– Прошу извинить меня за то, что отвлекаю вас от дела, но… – и далее коротко изложил ему свои сомнения.
Он с шумом выпустил из легких воздух, обхватил голову сцепленными сзади руками, пожевал губами и наконец сказал:
– Думаю, что да. Не главной причиной, но, безусловно, существенной. Эмоциональный шок в таких случаях неизбежен, и если у обычных людей срабатывает природный регулятор самозащиты организма, то у тех, кто страдает синдромом Уильямса, этот регулятор ослаблен. Эльфы стократ чувствительнее обычных людей. Женщины-эльфы самые лучшие любовницы, способные испытывать высочайшее наслаждение даже при минимальных энергозатратах со стороны партнера. Для мужчины они просто находка. Что же касается Агнешки, то девственность для нее была своеобразной idee fixe. Эта проблема изучена достаточно полно, поэтому все вместе взятое и дает мне основание ответить на ваш вопрос утвердительно. Теперь о другой проблеме. Вы ведь подсознательно ищите, на кого бы с себя переложить гипотетическую вину за то, что случилось тридцать лет назад. Знаете, я приветствую такой ваш порыв.
– Не понял, – настороженно произнес я, потому что само приветствие с его стороны уже было подозрительным, не важно, к чему оно относилось.
