Я все же настоял, чтобы она накинула на себя хоть что-то. Делала она это нехотя, кривясь и ругаясь; белое ее платье, похожее на ночную рубашку, было помято, и если сюда прибавить еще растрепанные волосы, а также хулигански бегавшие глаза, то вид моя возлюбленная имела, по выражению моей матушки, «как из-под моста».
Мы много разговаривали. Я хотел знать о ней возможно больше, но она была скупа в рассказах о себе. Я сидел в кресле, положив ноги на низкий столик, и потягивал французское шампанское, Агнешка же лежала в постели ногами к изголовью, и поочередно болтала то одной, то другой. На мой вопрос, когда она узнала о джазе, ответила, что еще в детстве, так как ее отец играл в одном из лучших тогда варшавских биг-бэндов и часто брал ее с собой на репетиции и концерты. Он был альт-саксофонистом, и все стены в квартире на Маршалковской были увешаны плакатами с изображениями Чарли Паркера, Пола Десмонда и еще вот того в шляпе… как его?
– Бен Вебстер, – подсказал я, но он не альт, а тенор.
– Какая разница… были еще черные женщины.
– Этих можешь не называть, – говорил я. – И так понятно: Бесси Смит, «леди Дэй – мисс Билли Холидей!», – копируя Канновера, тоном ярмарочного зазывалы выкрикивал я: – Сара и Элла – так?
Она кивала, и я спрашивал:
– А кто из них тебе больше по душе?
– Билли, – отвечала она.
– Батюшки, – говорил я, – это ведь и моя тоже любимица! Но она практически не пела ни скэта, ни вокализов, а ты поешь… Кстати, спела бы ты для меня, радость моя.
– Нет, – говорила она, – не сейчас. – Ты не хочешь петь мне?
– Я хочу, чтобы ты поцеловал меня.
– Не сейчас, – говорил я.
Она брала подушку и пыталась бросить ее, но та не долетала, и Агнешка злилась, произнося свое неподражаемое «уф!»
В отместку мне она опять стаскивала с себя платье, которое будто стесняло ее тело, и вновь принималась бродить из спальни в гостиную, из гостиной в ванную, производя везде шум, гремя стульями, чертыхаясь и смеясь… Остановись, сказал я. Надень платье. Попробую сделать наброски для твоего будущего портрета. Тим, ты собираешься написать мой портрет? Какой ты милый! А нельзя ли написать меня без платья? Нет, сказал я, надевай платье, чертова кукла! Как она смеялась над этой «чертовой куклой»… Никак не могла попасть от смеха головой в пройму платья, и от того смеялась еще сильнее, пока я не встряхнул ее, и она тотчас притихла, обняв меня и заглядывая мне покорно в глаза. Я сходил к себе за бумагой и карандашами, а потом начал сооружать подиум-подставку для притихшей было егозы. Однако простояла она в той позе, которую я ей определил, недолго, начав вскоре кривляться, задирать подол платья, одновременно указательным пальцем подзывая меня к себе… Я измаялся с ней. Пытался даже ее отшлепать, но это ей так понравилось, что она стала умолять меня наказать ее еще. Закончилось все тем, что я взял один из листов и хотел порвать его, но она с криком бросилась ко мне, отобрала лист, долго рассматривала его, поводя головой из стороны в сторону, потом молча взяла мою руку, поцеловала ее и вернулась на подставку.
За окном шел нудный осенний дождь, мы лежали одетыми, обнявшись, и каждые пять минут Агнешка требовала, чтобы я ее крепко-крепко обнял и прижал к себе.
Вечером мы пошли в бар к Веселине. Он располагался в полуподвальном помещении, там было тепло, уютно и не очень светло. Но главное, там было фортепьяно. Мы заняли столик рядом с инструментом, а могли занять и любой другой – народ предпочел сидеть в номерах и не высовывать носа. Вместе с нами в баре насчитывалось человек семь.
После пары глотков бренди я подошел к Веселине, веселой, под стать имени, толстушке и спросил, можно ли мне побренчать на пианино. Попробуйте, ответила она с неизменной улыбкой и выключила магнитофон. Я вернулся к столу, сделал еще глоток и подсел к инструменту. Он был стар, как пирамида Хеопса. Все опознавательные знаки были стерты временем и равнодушием хозяев, но когда я прошелся по клавишам, проверяя ко всему прочему, не западают ли они, то ответом был сочный, ясный звук, серебристо пробежавший по зале и угасший медленно где-то в дальнем углу.
В то время я был еще начинающим пианистом и знал всего несколько произведений, из которых более или менее прилично играл лишь два: «I concentrate on you» Коула Портера и шубертовскую «Серенаду» в аранжировке Эрла Бостика, с которой и начал свой концерт.
Играл я неплохо, а инструмент звучал еще лучше, чем я играл. Агнешка слушала меня стоя, приоткрыв рот, что могло означать только одно: она увлечена и поражена. Мне аплодировал весь зал, включая компанию слева и саму Веселину. На «бис» я исполнил Портера, раскланялся всем стенам и вернулся к Агнешке, которая смотрела на меня таким изумленным взором, будто я только что отметелил десятерых мужиков, дерзко посмотревших на нее. Какое-то время она молчала, а потом спросила, правда ли, что сначала я сыграл Шуберта, и, не дожидаясь ответа, поинтересовалась, а как называлась вторая пьеса. Я сказал, и она спросила: «Это правда?» Я решил уточнить: «Что – правда?» – «Что ты смотришь только на меня». «Нет, конечно, – сказал я. – Пару раз пришлось взглянуть на Веселину». Она пододвинула стул поближе ко мне, взяла мою руку и легла на нее щекой. Лицо ее было покорно и безмятежно.
Глава шестнадцатая
На следующий день с утра я снова зарекся пить. Сбегал на пляж, поплавал от души, вернулся к себе, поел кисело мляко 4, 6 % с булочкой, выпил кофе, запил антиповской настойкой и взялся за работу.
С холста на меня смотрела едва знакомая девушка, и во взгляде ее было столько укоризны, словно она еще при жизни знала, что через тридцать лет я почти что забуду, как она выглядела на самом деле. Вот это номер, подумал я. Не сегодня-завтра она появится, а я, прищурившись, буду разглядывать ее, как подозрительного вида банкноту – и мять, и солнцем просвечивать, и слюной качество краски проверять… Нет-нет, возражал мне вечный мой оппонент внутри меня. Есть память рук, которая никогда не подводит. Стоит лишь обнять ее – и все вернется.
Дальнейшие мои раздумья были прерваны стуком в дверь. На пороге стояла Катаржина.
– Здравствуйте, Тим! – приветствовала она меня. – Я вчера забыла у вас штопор, который брала у дежурного.
Мы нашли штопор, и я сказал:
– Вы сегодня выглядите еще лучше, чем вчера, пани Катаржина.
Я не знал, для чего брякнул это, потому что она снова была в юбочке и с бантом на голове. Ей еще бы бант на задницу, и на ее демонстрации можно было бы неплохо зарабатывать.
Она скептически отнеслась к моей оценке, пояснив, что специально надела этот маскарадный костюм, чтобы уличить меня в лицемерии, и теперь знает, что моим комплиментам грош цена.
Я не стал наводить тень на плетень, а просто развел руками, признав ее правоту.
– О, мольберт! – воскликнула она, не обратив внимания на мое признание. – Можно посмотреть?
Я хотел сказать, что дуракам полработы не показывают, но она уже стояла перед портретом Агнешки, держа левую руку поперек груди, а правой подпирая подбородок.
