Учитель посмотрел на меня так, будто я на его глазах превратился из человека в насекомое.
«Ты дурак, – произнес он с оттенком брезгливости. – Да к тому же, кажется, и подлец. Поди прочь, я видеть тебя не хочу!»
«Но учитель! – взмолился я, глубоко уязвленный. – За что? Объясни!»
«А если ты посмеешь лезть к нему со своей чушью, – прибавил он зло, словно не заметив моего возгласа, – я тебя… я знаться с тобой не стану! Оставь его в покое! Тебе не понять… У тебя сердце мелкое, скупое. Ты никогда не полюбишь. Тебе не дано».
Если учитель хотел сделать мне больно, то у него это получилось. Я так и не понял за что. Но он напрасно думал, что после таких слов я пойду у него на поводу. Похоже, он спутал меня с Изамбаром. Я же лишь утвердился в мысли, что последний нуждается в разъяснениях. Из нас двоих в данном случае я считал дураком отнюдь не себя.
Повод опять представился мне сам собою, не далее как через пару дней, когда Изамбар и Витториа вместо вошедших у них в обычай игры и пения имели меж собой разговор на ее родном языке, не очень долгий и не особенно приятный. Как раз в эти дни весь город зашептался о том, что в гостиницу к рыжей бестии потянулись жаждущие ее прелестей и она занимается с ними своим ремеслом. Сальные улыбки мужчин и гневные взоры женщин сверкали так, словно завидовали золотым монетам, которыми Виттории платили за ее пленительное искусство.
Никак нельзя сказать, что Изамбар с нею ссорился. В ее же голосе, подобном медной трубе, я слышал и вызов, и злое наслаждение. Она знала, что может мучить его безнаказанно и он все стерпит, потому что влюблен без памяти. Она осыпала его насмешками, в ответ на которые он простился с нею еще нежнее обычного и тихо вышел. Поняв, что Изамбар идет домой, я поспешил вперед, чтобы успеть раздеться и прикинуться спящим. Двое других учеников как раз уехали погостить к родным, и мы с Изамбаром спали в комнате вдвоем.
Было полнолуние. Огромный лунный лик заглядывал прямо в окно нашей спальни. Сквозь полуприкрытые веки я наблюдал, как Изамбар забрался на свою постель, прижал колени к груди и обнял их руками. В ярком серебряном свете я отчетливо увидел слезы на его глазах. То было в первый и последний раз. Я не считаю тех кровавых слез, что он пролил здесь, лежа под плетьми, – мы били его так, что кровь выходила везде, где только находила отверстие, и его глаза плакали вместе со всем телом. Но я видел и слезы его сердца, чистые, прозрачные и такие же беззвучные… Не знаю, когда ему было больнее, но знаю, что сердце его плакало не от обиды за себя, а от боли за ту, которую любило. Хоть наш учитель и сказал, что мне этого не понять, когда я увидел слезы Изамбара, я почувствовал его, как если бы он пел, будто на миг отрешился от себя и стал им. Это было невыносимо. Если бы я был им дольше одного мига, я завыл бы волком, я катался бы по земле, я пошел бы и убил женщину, заставившую меня так мучиться. А он сидел чуть дыша, сжавшись в комочек, смотрел на луну сквозь слезы и, наверное, просидел бы так, не шелохнувшись, до рассвета. Я не мог выдержать даже вида этого безмолвного страдания. Я заговорил с ним. Но если вы думаете, что я хотя бы попытался его утешить, вы заблуждаетесь.
«Готов поспорить, ты встретил у нее другого мужчину, – сказал я ему. – Чего же ты ждал? Она пользуется успехом. Скоро к ней будет ходить весь город. Эта кошка гуляет со всеми, кто платит. Ты тоже можешь взять у учителя денег – вы ведь довольно заработали вместе, и он даст столько, что тебе хватит, – взять денег и пойти к ней. Увидишь, разговор тогда будет совсем другой – она сделает все, что ты пожелаешь, исполнит любые твои прихоти, а соперники будут дожидаться за дверью, соблюдая порядок очереди. Не суди ее слишком строго: она зарабатывает на жизнь. Ведь жизнь стоит денег, сам знаешь! Не отказывать же ей теперь покупателям, которые щедро платят за ее товар, только из-за тебя и твоей лютни! Это хорошо в свободное время, но, вообще-то, пора бы тебе понять – ее время дорого. Или ты желаешь ей голодной смерти?»
Он повернул ко мне мокрое лицо, и я видел, как глубоко вонзаются мои острые, ядовитые слова, но яд не действует, а боль лишь удивляет этого большого ребенка. Наш учитель ошибался: Изамбар и не думал взрослеть. Он не послал меня к черту, не съездил мне по физиономии, когда я нарочно издевался над ним, развенчивал и поносил священный для него образ. Он выслушал меня, не задаваясь вопросом, насколько осознанна моя жестокость и имею ли я на нее право.
«Да, я понимаю», – произнес он из глубины своего страдания, так, что мне стало ясно: вся его сила уходит на то, чтобы принять это понимание.
Но я не отступился. Мне хотелось вытащить его из глубины на поверхность, заставить увидеть мир и вещи такими, какими видят все люди. Я заговорил самыми грязными и желчными словами о Виттории, о куртизанках вообще, об искушенных в разврате женщинах, которые находят особое удовольствие, доводя до безумия наивных дурачков вроде него. Я со смаком расписывал сцены, что, вне всякого сомнения, творились в комнате рыжей бестии каждый день. Я знал толк в том, о чем говорил, ибо, в отличие от Изамбара, имел дело с куртизанками еще до приезда в Гальмен и знакомства с учителем.
«Неужели ты думаешь, что эта всеядная прорва чувствует к тебе то же, что и ты к ней? – расходился я все больше, не замечая, что кричу и сжимаю кулаки. – Она давно не способна ни на какие чувства! Она играет в любовь дольше, чем ты живешь на свете! Те, кто приходит к ней за этим товаром, знают, что покупают, и платят золотом, но не душой. Ты для нее – роскошный подарок. Она выпьет твою душу, как чистую воду, принесенную из горного источника, а кувшин разобьет и попрет ногами. Я видал таких, с кем это случилось, юношей с растоптанными сердцами, смертельно раненных и ищущих смерти. Твоей бестии ты нужен лишь потехи ради! Ты погибнешь бездарно из-за ее минутного каприза!»
Изамбар смотрел на меня пристально, с огромным и мучительным удивлением, но оно относилось не к моим словам. Мне показалось, обдавая Витторию потоками грязи и ненависти, я сделал ему еще больнее, чем она, и, внимательно наблюдая, как я наношу удары по его открытой ране, он недоумевал, как может один человек делать это с другим. Но он по-прежнему не противился мне.
«Если я и погибну, то не напрасно, – сказал Изамбар голосом, похожим на очень далекий, едва различимый звон, что доносится из деревенской часовни через просторы полей и лугов. – Для потехи пьют вино. Воду – от жажды. Пусть она пьет сколько хочет. Даже если она выпьет все, я останусь в долгу».
«За что же это?» – спросил я с кривой усмешкой.
«Вода ничего не стоит», – прошептал он. И я содрогнулся, видя, как встретились и слились в нем природное смирение и любовное безумие.
Он видел в ней целый мир! Он заглянул в ее бездну так глубоко, что почти растворился в ней. И то, в чем все люди находят бездну падения и порока, предстало перед ним человеческой драмой, черным морем страдания, скрытого за яркими солнечными бликами, с беззаботным изяществом танцующими на поверхности волн. На дне этого моря были похоронены затонувшие корабли надежд, и он плакал о ветре, раздувавшим когда-то их белоснежные паруса. Как силен должен быть тот ветер! Его мощь слышалась Изамбару в медном голосе Виттории, растраченная, разбрызганная, как драгоценный бальзам, в любовной игре с сотнями мужчин, приходивших к ней как к жрице, сливавшихся с ней как с богиней и, пропитавшись божественным восторгом, покидавших ее, чтобы похваляться испитой сладостью, живыми каплями напитка, купленного за деньги и все же подаренного, потому что цена его выше золота. Она дарила, продавала, тратила, она искрилась смехом, как море – солнечными бликами, и сила древней Богини все еще звучала в ее голосе непостижимым чудом, тенью давно улетевшей птицы, случайно уцелевшей статуей в разрушенном храме. Но слух сердца вел Изамбара сквозь блеск волн и тьму водных пучин, взор достигал и поломанных мачт, и разбитых колонн. Он оплакивал давным-давно оскверненную святыню, он чувствовал боль от удара о рифы человеческой жадности, зависти и злости, о которые корабли с белоснежными парусами разбивались и будут разбиваться до тех пор, пока стоит мир.
