За столом сидела очень опрятная, немолодая сестра в крахмальной белой повязке. Она что-то писала и любезно сказала: «Садитесь».
Надя села на краешек клеенчатой койки. На стене висели плакаты: различные виды родовых осложнений, неправильных положений плода. Самое неприятное было лицевое: ребенок, неестественно загнув голову, выставлял вперед лобастое личико с закрытыми глазами…
— Первые роды? — спросила сестра.
— Вторые.
— Аборты? Выкидыши?
— Не было.
Сестра записывала.
— Осложнения во время беременности? Рвоты? Отеки?
— Ничего не было.
— Венерические болезни?
— Нет, конечно.
(«Наличие венерических заболеваний отрицает», — вслух записала сестра.)
— Какие инфекционные болезни перенесли? Надя молчала, прислушиваясь к себе изнутри.
Опять схватка. Ее подняло на девятом валу боли и медленно отпустило. Сестра не торопила ее.
— Инфекционные болезни?
— Корь… Скарлатина… кажется, ветряная оспа… не помню.
— Дизентерией не страдали?
— Не помню. Кажется, нет. Нельзя ли поскорее — мне очень худо.
— Все идет нормально, — сказала сестра, — все по порядку.
«Корь, скарлатина…» — записывала она.
— Разденьтесь. Ложитесь. Так. Свободнее дышите, свободнее… Так. Все нормально. Когда начались схватки?
— Два часа назад или около того… Собственно…
— Рассчитывайте на двадцать часов. Первые роды?
— Вторые.
— Рассчитывайте на десять часов. Бодрее, больная! Одевайтесь. Вот ваше белье.
Было холодно. Надя надела короткую и широкую рубашку, очень чистую и влажную на ощупь, и завязала у ворота грубые тесемки. Кроме рубашки ей дали выношенный байковый халат мышино-сиреневого цвета. И на рубашке и на халате были большие черные штемпеля. Ноги она погрузила в огромные, стоптанные, непарные тапочки. Одна черная, другая коричневая.
«Все», — подумалось ей. Со вступлением в эти тапочки кончилась всякая самостоятельность. Больше от нее ничего не зависело.
Нет, тот, первый раз было не так страшно. Она рожала в бомбоубежище, при керосиновой лампе. Кругом падали бомбы, а страшно не было. Здесь — куда страшнее. Наверное, потому, что очень светло и все белое. Белые стены, белые шкафы, белый безжалостный свет.
— Идемте, мамаша, — сказала сестра.
Опять схватка, на этот раз сильнее. Надя изогнулась, закусив губы и постанывая. Сестра ждала, спокойно, равнодушно. Потом повторила тем же тоном:
— Идемте, мамаша. Они вышли в коридор.
— Посидите здесь, — сказала сестра и ушла.
Надя села на белый деревянный диван. Она вцепилась в свои колени и раскачивалась — так было легче терпеть. Схватки шли все чаще, одна за другой, как будто само время распухло и пульсирует.
Невозможно. Невозможно. Невозможно больше терпеть. Сестра не возвращалась. Казалось, когда она вернется, все станет на свои места: ее куда-то уложат, помогут.
Мимо прошла женщина в халате, неся какую-то медицинскую галантерею. Надя обратилась к ней:
— Простите, я здесь сижу уже давно…
— Когда родила? — строго спросила женщина.
— Я еще не родила…
— Чего ж тогда по коридорам ходишь? Не положено.
— Меня посадили тут и оставили.
— Посадили, так и сиди. Раз не родила, сейчас положат. В предродилку или в родилку, как полагается. Не забудут, не бойся.
— Я не боюсь, — сказала Надя.
Женщина ушла.
Мимо прошли две молодые, миловидные сестрички, оживленно беседуя.
— И костюмчик себе справила, и пальто габардин. Видела? На свадьбу приглашает. Приходите, говорит, девочки, — сказала черненькая, повыше.
— Ты в капроновом пойдешь? — спросила другая, розовая.
Такие миленькие девушки…. Наверно, они ей помогут. Не может быть: человеку плохо, а все идут мимо.
— Послушайте…
Удивительно, как сразу заперлись оба хорошеньких личика. Оживление отлетело — одна строгость и скука.
— Мы не отсюда, — сказала черненькая, и они прошли.
Два санитара пронесли носилки. На них лежала молодая женщина с совершенно синим лицом. Большая коса мела пол, голова моталась из стороны в сторону. Женщина ритмично хрипела…
…Терпеть было уже совсем невозможно. Нужно было сейчас же, сейчас же куда-нибудь лечь, или встать, или выпрямиться, или сунуть куда-нибудь голову, или совсем оторвать ее, что ли. Надя услышала, как кто-то кричит, и испугалась, поняв, что это кричит она сама.
Появилась еще одна женщина в халате — полная, добрая, пожилая. Надя вцепилась ей в руку.
— Тут, видно, скоро, — сказала она. — Ну-ка, ложись, погляжу. Чего тут, прямо в родилку.
«Родилка» была высокая, белая палата. Белый свет резал, как тысяча ножей. Стояло несколько высоких, тоже белых, не то столов, не то кроватей. Человек шесть женщин сидело и лежало на этих высоких подставках. Воспаленные лица, спутанные волосы. Некоторые ломали руки, другие терли поясницу, бедра… Одна сидела, укусив свое колено. Было сравнительно тихо. Но вдруг грубо закричала одна, ей ответила другая, и как-то сразу вся палата наполнилась многоголосым криком.
— Ишь распелись, — заметила пожилая сестра.
— Орут, кобель с ними, — злобно отвечала другая, тощая, как сухая треска. — Небось когда с мужиками валялись, не орали, а приговаривали: «Васенька, обойми меня, Васенька, поцелуй меня послаже!» Тьфу, суки!
— Ващенкова, сейчас же перестаньте, — прикрикнула молодая женщина, судя по шапочке, врач. — Вы не имеете права тут ругаться.
— Права не имею? — ощерилась та. — А ты найди другую за эти деньги горшки ихние выносить!
Повернулась и пошла к двери. Из-под темной юбки и завязанного сзади халата торчали коричневые вяленые ноги…
Надя вдруг, ни с того ни с сего, заплакала. Ей стало жалко эту сухую, злую женщину, которую, должно быть, никто не любил, которую, верно, сильно обидел какой-то Вася… К ней подошла пожилая.
— Ну, чего плакать-то? Больно? А ты свободно, киселем лежи, не дуйся. Надо будет дуться, я скажу.
Кричать охота — ори, не стесняйся. Видишь, как у нас? Чистый концерт. Что твоя фигова гармония.
«Вот я легла, и все-таки невыносимо, — думала Надя. — Куда от себя деться?»
Ей вдруг ужасно захотелось в то темное бомбоубежище, где так укромно было рожать, где ее завесили простыней и не было этого жуткого света… Помогала ей бабушка-соседка и все приговаривала:
