Черты его не имели филигранной отточенности, зато в них читалось какое-то очень породистое начало: высокий чистый лоб, обласканный шелковистой прядкой сильных здоровых волос, прямой нос с едва внятной вертикальной впадинкой на кончике, чуть впалые щеки, подчеркивающие уверенные линии широких скул, и рот правильный, в недоуменной приоткрытости которого проступала восхитительная припухлость мягких губ, уверенный подбородок, возможно несколько тяжеловатый, но не настолько, чтобы смазать общее впечатление.
В больших ее, карих, с желтоватой прожилкой, глазах стояло какое-то изумленно восторженное и в то же время настороженное выражение, с каким ребенок глядит на новогодний подарок, скрытый под вощеной бумагой праздничной упаковки. Вот так молча она глядела не менее минуты, и в ее взгляде прорастал лукавый мотив, оттенок которого прозвучал в интонации: «Почему ты такой неловкий? Ну и что ты на меня так смотришь? Не знаешь? А я знаю. Потому что я красивая»
С этим оставалось только согласиться: «Да, ты красивая»! — и с запозданием поразиться этой ее открытости и манере вот так запросто называть вещи своими именами. Но она, по-прежнему внимательно наблюдая за тобой, мотнула головой: «Нет, я очень красивая, очень, ведь правда?»
«Правда», — голос звучал как чужой. «Таких женщин ты еще не встречал, верно?» — улыбнулась широко и открыто, и опять оставалось согласиться с ней не своим голосом: «Верно».
Она кивнула и вдруг, задумчиво насупившись, оглядела тебя, прикусила уголок губы, отвела взгляд и резко тряхнула головой: «Вот ведь черт!..» Помнится, был мгновенный испуг: «Что-то не так?» — но она оставила реплику без ответа, отвернулась и, словно окаменев, опять уставилась в дымное марево, висящее над городом. Возникла пауза, в которой голос вернулся к тебе: «Я не меньше часа за тобой наблюдал, вон с того газона за кустами, и не понимал, что ты там высматриваешь?» Теперь ее голос изменился, в нем пророс тревожный мотив, то ли отчаяние, то ли нешуточная боль: «Человека высматриваю…» — «Видишь его?» — «Да», — удрученно кивнула. «И чем он занят? Тебе видно отсюда?» — «Конечно, — вздохнула. — Он нервно ходит по дому. Курит сигареты одну за другой. То и дело хватается за телефон. Обзванивает наших знакомых». — «Зачем?» — «Ищет меня». — «Почему бы тебе ему не позвонить?» — «Сколько тебе лет?» — вопрос прозвучал вместо ответа, сбил с толку. «Девятнадцать». — «А мне двадцать четыре, — покивала в пространство, точно вступая в немой диалог с воображаемым собеседником. — А ему двадцать шесть… Он микробиолог, работает в Академии наук. Его послали на стажировку в Лион». — «Он твой муж?» — «В каком-то смысле… — рука порхнула у лица в каком-то витиевато неопределенном жесте. — Нет, в загс мы не ходили, если ты это имеешь в виду. Просто были мужем и женой».
На это не нашлось, Что сказать, оставалось стоять, облокотившись на камень ограды, смотреть на город, в туманных недрах которого какой-то неведомый человек мечется по квартире, курит, то и дело рассылая свои поисковые звонки в попытке нащупать след этой удивительно странной женщины, — откуда ему было знать, что она уже очень далеко, на смотровой площадке. Возможно, она расценила сочувственное молчание как вопрос: «Я говорила ему, что меня нельзя надолго оставлять одну, нельзя выпускать из рук, даже на неделю, а он уехал на полгода и вот вчера вернулся».
Умолкла, ты тоже не представлял себе, о чем можно говорить в такой ситуации, абсурдность которой лежала за гранью понимания порядка вещей, и потому оставалось поддерживать ее в молчании уже хотя бы тем, что не лезть на рожон с изъявлениями сочувствия или соболезнования и только прислушиваться к тому, как она тихо, почти беззвучно плачет, по-детски беспомощно и трогательно шмыгая носом, и невозможно сказать, сколько длилась эта пауза, окончание которой было уловлено шестым чувством. Уловив, покосился на нее.
Она теперь стояла вполоборота и, склонив красивую голову к плечу, рассматривала тебя, и ты с легкой оторопью от колебаний ее переменчивых настроений отметил, что теперь в ее глазах укрепилось почти прежнее, празднично новогоднее выражение— с той лишь разницей, что оно приобрело определенность и законченность: ребенок освободил свой подарок от обертки, уже держит его в руках и вот застигнут кем-то из взрослых в тот переходный момент, когда приоткрывает рот, чтобы завизжать от восторга и запрыгать от радости, баюкая вожделенную, весь долгий год ожидаемую игрушку на руках. Улыбнулся, отвечая ее новому настроению: «Ты не только красивая, но и немыслимая какая-то!» Глянув мимо тебя, она расхохоталась: «Ага, вот именно, вот именно, а что там сидит этот старик?»
В двух словах было рассказано про голубиный бизнес дяди Прохора, она, покусывая ноготь мизинца, о чем-то размышляла, потом тряхнула головой и рассмеялась: «Да разве так эти дела делаются?!» — и понеслась, полетела к старику, дурашливо подскакивая и размахивая при этом руками, о чем-то быстро с хозяином голубей переговорила и получила в свои руки одну из птиц как раз в тот момент, когда к бордюру площадки швартовался очередной свадебный кортеж, и оставалось только поражаться тому, как блестяще она экспромтом отыгрывала эту новую для себя роль доброй феи, безошибочно выискавшей в толпе гостей нужного человека — громоздкого, как старомодный платяной шкаф, молодого человека с валкой матросской походкой, закованного в тяжелый черный парадный костюм со слишком для его обезьяньих рук короткими рукавами. Сальная его, розово лоснящаяся рожа мгновенно преобразилась, едва взгляд прохладных в оправе припухших век глаз, ИЗ: рядно смазанных сальцем, уперся в женщину с голубкой. Исполнив нечто вроде балетного реверанса, она, покорно склонив голову, протянула ему птицу, торопливо поясняя смысл подношения, и этот орангутанг повел туда-сюда головой, словно ему жал ворот сорочки, подумал и, сально ухмыльнувшись, что-то спросил, и она ласково улыбнулась в ответ. Он полез в карман, сунул ей в руку купюру, забрал птицу и понес ее к невесте… Помнишь, был первый накат ревности, душной и липкой как пот: «Что он там тебе говорил?» Она вспышку ревности почуяла, усмехнулась: «То же, что и все мужчины говорят мне» — «А что они говорят?» — «Что не прочь со мной переспать». — «Я этого не говорил». — «Но ведь — подумал». — «Вовсе нет». — «Этого не может быть!» — изумление было искренним, секундной ее растерянностью стоило воспользоваться: «Мне стыдно в этом признаваться, но я страдаю тяжкой формой клинической импотенции…» Расхохоталась: «По тебе это очень заметно!»
Наверное… В ту пору ты ведь не курил, пил умеренно и по большей части сухое вино, продолжал оставаться кандидатом в мастера спорта по водному поло и имел комплекцию, вполне соответствующую этому воловьему, связанному с большими нагрузками, ломовому виду спорта.
Она раскрыла кулачок, знакомя с гонораром за свой изящный реверанс: в одну минуту ухитрилась заработать сотню, но не рублей, а долларов, и спустя час в клетке старика осталась всего одна голубка — маленькая и не слишком импозантная, с черным крапом на левом крыле, и ты отдал дяде Прохору деньги, в основном доллары, — такой суммы он наверняка не заработал тут за целое лето — забрал последнюю птицу, сунул ее за пазуху, подошел к краю смотровой площадки и заметил ей, что она прекрасная актриса. Воспринято было как данность, нечто само собой разумеющееся: «Ага, я ведь когда-то училась в цирковом училище!» — «На кого?» — «На клоуна».
