если вытащить их мозги из черепа, кто-нибудь примет их за косточки от персика!
Мой собеседник расхохотался. Смех исказил его красивое лицо и сделал почти безобразным. Любопытно, кстати, заметить: многие красивые лица дурнеют от улыбки – и наоборот, многие неказистые лица, расцветая улыбкой, делаются почти красивыми. Поистине, безгранична способность живых организмов к мимикрии.
– Ладно, – произнес он наконец, вытирая лицо ладонью. – Продолжим. Итак, вы боитесь темноты, потому что видите в темноте нечто, вас сильно пугающее.
– Создающее психологический дискомфорт – так будет вернее сказать, – поправил я. – Мне не по себе, вот и все.
– Настолько, что вы готовы ночевать на полу в книжной лавке, по соседству с незнакомцем, которого видите впервые? – прищурился Эден Фишер. – Вы, очевидно, полагаете, что раз я калека, то вам, здоровому мужчине, ничего не стоит со мной справиться?
Я смутился, и мое настроение не скрылось от проницательного взгляда моего собеседника. Глаза Фишера блеснули.
– Я был матросом на пассажирском судне, – спокойным тоном заговорил он. – Вас же интересует, почему я так выгляжу, не так ли? Да бросьте вы, это всех интересует… Ну так вот, рассказываю. Я был матросом и как-то раз по пьяни свалился за борт. К сожалению, это произошло в порту, поэтому меня и еще одного товарища размазало о причальную стенку. Товарищ мой погиб, а я сделался вот таким.
– Как же матрос стал хозяином книжной лавки? – полюбопытствовал я, решив, что его откровенность дает мне какое-то право на дальнейшие расспросы.
– А что вас смущает? – Теперь уже не только глаза, но и зубы Фишера блестели при свете лампы. Он нехорошо улыбался – почти скалился.
– Обычно матросы открывают кабачок и продают там пиво добрым людям, – пояснил я. – Видеть бывшего моряка в роли букиниста… немного странно.
– Мне и самому странно, – признал Фишер. – А случилось вот что. У нас ведь полно времени, не так ли? Я уже давно собирался рассказать эту историю кому-нибудь, да только слушателей не находилось.
Всем своим видом я показал, что Фишер наконец обрел желаемого слушателя, притом самого внимательного из возможных.
Он говорил задумчиво и на удивление спокойно, как будто читал по книге. Наверное, этот рассказ давно уже сложился в его голове.
– Когда я выбрался из больницы, мир для меня неузнаваемо изменился. Раньше я был довольно высоким, а сейчас смотрю на вещи как бы снизу да еще и немного сбоку, поэтому все мне кажется не таким, как раньше. Меня как будто забросило из одной вселенной в другую, сэр, и вы вряд ли можете такое понять. – Он сделал быстрый предупреждающий жест. – Не вздумайте меня жалеть! Я вполне доволен моей участью. Более того, в порту найдется немало нищих и бродяг, которые бы мне позавидовали, если бы знали все.
Итак, я вышел из больницы и какое-то время занимался тем, что пытался освоиться в новом для меня мире. Я заново привыкал к тому, как выглядят дома и заборы, и совершенно по-иному смотрел на людей. Вам это, конечно, трудно понять, однако с моего ракурса, сэр, они в большинстве своем выглядят отвратительными уродами. Конечно, они-то считают, что урод – я, а сами они вполне респектабельны и приятны глазу, но как раз в этом они сильно ошибаются. От меня ничего не скроется, ни одна мерзкая подробность их облика. Я вижу их ноздри с торчащими волосками, я вижу мешки под их глазами, вижу жилы на их шеях – все то, что они пытаются спрятать, облагородить и как-то приукрасить, с того места, откуда я на них смотрю, предстает в своем первозданном безобразии.
Не знаю, как долго я так бродил, день или неделю, всматриваясь в мир и привыкая к его новому безобразному обличью. Я был голоден, поэтому время утратило для меня значение. Поначалу, признаюсь, меня развлекало то, что я видел, потом вызывало недобрый смех, потом раздражало – да так сильно, что при виде очередного персонажа я начинал чесать себе руку и порой расчесывал ее до крови. И наконец я привык ко всему, что вижу, и перестал находить это интересным, пугающим или гадким. Это превратилось в обыденность. Мне стало все равно.
Разумеется, никаких дополнительных денег от капитана корабля я не получил. Причитающееся мне жалованье все ушло на больницу – капитан и без того оказался достаточно добр и оплатил мое лечение. Найти себе работу на судне я больше не мог – никто не нанял бы калеку. А ничем другим я заниматься не умел. Поэтому перспектива у меня была, прямо скажем, безрадостная: мне оставалось просто умереть с голоду. Я не особенно печалился по этому поводу, поскольку не оставлял на земле ничего такого, о чем стоило бы сожалеть.
Так что я улегся на мостовой и прикрыл глаза, приняв твердое решение более не двигаться с места.
Опять же, не могу точно сказать, сколько прошло времени – несколько часов или несколько минут, – но вдруг об меня споткнулся человек. Он был, судя по всему, сильно навеселе. Я обратил внимание на то, что у него огромные ноги. В жизни не видывал таких гигантских ног, обутых в такие чудовищные сапоги! Они были рваными и исключительно грязными, их удар был весьма ощутим, поэтому мне пришлось открыть глаза. Человек этот выругался, и тут прямо мне на голову свалился тяжелый предмет. Я пожалел о том, что предмет этот не ударил меня в висок – так я бы умер быстрее, но, к сожалению, удар пришелся мне на лоб плашмя. Я был настолько слаб, что смог издать лишь тихий писк.
Человек наклонился надо мной и ощупал меня руками. Потом пробормотал: «Что это за чертовщина тут валяется?»
«Ты слепой?» – спросил я, поневоле вынужденный сесть.
«Почти», – ответил тот человек.
Я подобрал предмет, которым он меня огрел, – это была здоровенная книга, переплетенная в кожу. По углам переплета красовались медные вставки, так что, когда я говорил о том, что эта вещь вполне могла проломить мне висок, я не преувеличивал.
Я раскрыл книгу и уставился на ее пожелтевшие плотные страницы. Они выглядели так, словно кто-то вылил на них ведро крепко заваренного чая. В два столбца были написаны какие-то слова – я никогда не видел подобных букв, они были похожи на загогулины, какие рисует ребенок, воображая, будто пишет письмо.
Человек вырвал книгу из моих рук и, ругаясь самыми страшными словами, захлопнул ее. «Тебе делать нечего?» – спросил он. Я отвечал, что мне безразлично, чем заняться, поскольку не вижу никакой возможности продолжать мою никчемную жизнь. «Ты калека?» – поинтересовался он и быстро, деловито, словно собираясь меня купить, ощупал мои руки и ноги. Если бы у меня оставалось побольше сил, слово «калека» могло бы меня задеть, но я так ослаб, что даже обижаться уже не мог. К тому же, как вы понимаете, это правда.
Он спросил, что я умею делать. Я отвечал, что ничего не умею и, главное, ничего не хочу. Не буду утомлять вас дальнейшим рассказом: этот человек принял меня на работу.
Лавка, в которую он меня притащил (ему пришлось фактически волочь меня за шиворот), оказалась там, где я никак не ожидал ее увидеть. Вы, впрочем, тоже были удивлены, обнаружив магазин подержанных книг в подобном месте, не так ли?
В первые несколько дней я только спал и ел. Я обнаруживал тарелки с недоеденной пищей прямо в книжном магазине, где мы не только работали, но и жили, причем в самых странных, неожиданных местах. Мой наниматель мог положить тарелку на пачку книг, на стол, на стул, на подоконник… Половина, треть, а то и почти нетронутая порция лежали в этих тарелках, как будто ожидая, что я их увижу и отдам им должное. Я был настолько замучен предыдущими событиями, что почти не обращал внимания на то, чем занимаюсь. В это трудно поверить, но я опустился так низко, что превратился в нищего, который не испытывает ни малейшей брезгливости, доедая за чужим человеком оставленную им пищу. Так продолжалось почти неделю, и постепенно я начал чувствовать себя лучше. Мне даже приходили в голову мысли о том, что скоро мой странный хозяин начнет обременять меня различными делами, которыми обычно нагружают прислугу… Однако произошло нечто не вполне обычное.
Мой хозяин попросту исчез. Сначала я не обратил на это внимания, полагая, что он, может быть, уехал куда-то по делам или на отдых, но на третий или четвертый день его отсутствие начало тяготить меня – в первую очередь потому, что больше нигде не обнаруживались тарелки с едой. К счастью, посетителей у нас было
