зимой – в декабре, в январе… Когда повзрослела, стала ходить меньше – появились иные хлопоты, иные увлечения, жизнь начала видеться в другом свете… А потом наступило двадцать второе июня.
В разговор врезалось негромкое, но тем не менее способное ущипнуть душу треньканье. Сверчок! Ксения не выдержала, воскликнула:
– Ты смотри, кто у нас появился! – В уголках глаз у нее возникли мелкие морщины. – Еще вчера его не было, а сегодня уже подает голос. Не было же его вчера?
– Не было.
– Откуда же он приполз?
– Переселился к нам из менее уютного и хуже отапливаемого жилья.
– Выходит, пришел поддержать нас, – убежденно произнесла Ксения, прислушалась к тихой трели, звучавшей из-за косяка, укреплявшего дверной проем землянки, неожиданно обрадованно покачала головой; Ася даже удивилась: оказывается, такая простая вещь, как пение маленького домашнего существа невзрачной наружности может вызвать высокое и сложное чувство… Не думала она, сама москвичка со стажем, что простой сверчок способен расшевелить души стойких столичных жительниц…
Ася хлопнула в ладони, хлопок в тиши землянки оказался громким, как выстрел на фронте, у Ксении даже в ушах зашумело. Сверчок замолчал, но прошло совсем немного времени, не более пятнадцати секунд, и он снова запел.
Следователь Африкан Крыгин потихоньку, полегоньку, медленно, по малым крохам вытягивал из Савелия сведения о его родных и знакомых, которые, по его разумению, могли бы иметь отношение к походу Агафонова на Красную площадь, к тому, что там могло произойти.
Действовал Крыгин разными методами – и уговорами, и посулами, и мордобитием, и многочасовыми изнуряющими допросами – по-всякому, словом… В конце концов, вытянул из Савелия несколько фамилий, очень далеких от планируемого покушения, но которые в итоге попали под тяжелый каток, способный раздавить не только человека, но и город средней величины.
Находчивый Крыгин очертил обширный круг предполагаемых участников заговора. И кто только в этот круг ни попал – и автомеханик Елизар Широков, и шофер Мартын Легоступов, и красноармеец Александр Лавинский, который видел-то Савелия всего один раз в жизни, на учениях, когда на пятнадцатиминутном привале в подмосковном лесу он совершил свое «преступление» – поделился с Агафоновым, странным образом оказавшимся без сухого пайка, хлебом…
Этого было достаточно, чтобы Лавинского записать в террористы, решившие убрать вождя.
Да и вина других была такая же тяжкая, как и у добросердечного красноармейца, – они, на свою беду, были просто знакомы с Савелием, и не более того.
Очень скоро на столе у начальника контрразведки НКВД оказалась бумага, в которой были перечислены два с лишним десятка фамилий, отобранных Крыгиным и теми, кто вместе с ним входил в «группу по расследованию деятельности крупной террористической организации», после чего за дело Савелия взялись высшие энкавэдэшные чины.
Был очерчен и внесен в черные списки не только круг людей, знакомых с Крыгиным, но и тех, кто был знаком с этими людьми, хотя Агафонова они ни разу в жизни не видели, не ведали, кто это такой, и вообще не подозревали о его существовании.
Была открыта стрельба по фамилиям. Самыми лакомыми мишенями оказались те, кто имел немецкую либо еврейскую фамилию. Хлебом не корми, дай только поиздеваться над «террористами». Число выбитых зубов и смятых пальцев счету не поддавалось – следственная группа дело свое знала и была полна решимости создать на бумаге мощную террористическую структуру, количество членов – по заказу: если понадобится семьдесят человек – будет семьдесят, понадобится сто пятьдесят – будет сто пятьдесят…
Сколько закажет начальство, столько следственная группа и нарисует – это очень просто.
Уже много раз Савелий, отступясь от себя, проклял миг, когда вздумал мстить за отца, путь он выбрал длинный и ненадежный, не просчитал очень многого – мозгов, видать, не хватило.
Ну разве мог он предположить, что Микоян ездит на такой же длинной черной машине, что и Сталин? И в каком сне он мог увидеть, что у Микояна окажется такой же многочисленный кортеж охраны, как у «вождя народов»? Он знал, конечно, что Красная площадь охраняется, но совсем не думал о том, что охранять ее будет целое воинское подразделение, на вооружении у которого имеются, наверное, даже пушки. О «карманной же артиллерии», которая была использована в бою с Савелием, и говорить не приходится, гранат у местных охранников количество немереное… И так далее. Вопросов этих, которые Савелий не продумал до конца, наберется целый «сидор» – солдатский вещевой мешок.
Савелий в очередной раз приложил к разбитому рту ладонь, поморщился. Впрочем, можно было и не морщиться, это он делал скорее по привычке. Его избивали уже столько раз и так сильно, что он перестал чувствовать боль, – перешел порог, за которым она ощущается. Наверное, это происходит, когда изношенные, вконец истрепанные, посеченные нервы начинают мертветь.
Обрабатывал его не только Крыгин, в конторе нашлись мастера много круче, чем Африкан, изворотливее, изобретательнее по части мучений, они умели бить так, что на теле следов почти не оставалось, но внутри оказывались переломанными едва ли не все кости, человек закатывал глаза от боли под лоб и в конце концов без чувств втыкался головой в пол.
Очнувшись же, арестованный выдавал не только то, что знал и не только себя – выдавал соседей, сослуживцев, посторонних людей, совершенно невинных, поскольку терял над собой контроль.
Но потом это проходило. Боль пропадала, уступала место тупой усталости, звону в голове и нежеланию жить.
Жить Савелию уже не хотелось.
Через полтора месяца после ареста он попытался вспомнить имя девушки, на которой собирался жениться, но так и не вспомнил, немо шевелил губами, кашлял, щурил глаза, стараясь поймать ускользающий свет, вместе с розовой слюной выплевывал из себя имена, внезапно всплывающие в мозгу и так же внезапно пропадающие: «Евфимия, Агния, Дарья, Степанида, Лидия, Милица», – но ни разу не назвал Тониного имени, вместо него в мозгу образовывались болезненные прочерки.
Плохо было бывшему ефрейтору-зенитчику.
Примерно в это же время состав сто тринадцатого поста был расписан по другим постам, хотя вначале его хотели вообще расформировать – подчистую, но точка, которую держали аэростаты сто тринадцатого, считалась важной, и в штабе ПВО, пораскинув мозгами, пришли к выводу, что боевую точку эту ликвидировать рано, она находится на перекрестии, защищавшем два завода, – один московский, другой подмосковный…
Этот вывод был утвержден лихим генеральским росчерком на бумаге.
Студеным декабрьским днем восемнадцатого числа Ася Трубачева начала сдавать по реестровому списку имущество моторной группы сержанту Тихоновой – забавной хохотушке со спело-золотыми, завитыми на алюминиевые лабораторные трубки кудрями и удивленно распахнутыми глазами.
Несмотря на легкомысленную внешность, сержант Тихонова оказалась особой придирчивой, которая была готова принимать движки по гайкам, да по шайбам, едва ли не в разобранном виде, а тросы – по дециметрам; явно Тихонова имела магазинную практику, знала, чем копейка
