под стражу. В таком разе это будет самое худшее из того, что может случиться, даже приговор о высшей мере, который вдруг ему вынесут, будет менее страшен…
Не знал Савелий, что Тоня уже арестована и выдал ее человек, которому он доверял, как самому себе, – его напарник по зенитному расчету (точнее, бывший напарник, поскольку он перешел служить в место, более теплое, чем насквозь продуваемое, промороженное железное сиденье сдвоенного или счетверенного пулемета) – Очеретин.
При мысли о Тоне Савелию делалось спокойнее, в виски натекало тепло, неподвижные губы, испятнанные коростой, обретали подвижность, растягивались в улыбке.
Эх, открутить бы жизнь назад, куда-нибудь в довоенное время, в пору, когда выстрелы были редки и звучали только на охоте и районных соревнованиях по военным видам спорта, – они бы устроили себе с Тоней счастливую жизнь, детей бы настругали, дом бы возвели… Но это было невозможно – прошлое не возвращается, движения назад во времени нет, есть только ходьба вперед, в пекло, в черный дым, в холод.
На четвертый день пребывания в медицинском боксе Савелий даже попробовал отказаться от утки, сходить в туалет самостоятельно, на костылях, волоча за собою, как тень, простреленные ноги, но это у него не получилось.
В медицинские казематы уже дважды наведывался следователь Крыгин, имевший редкое имя Африкан. Он интересовался состоянием арестованного Агафонова, хотел выдернуть его на допрос, но пока получал от ворот поворот, – играя желваками, ходившими, как два каменных комка под молодой розовой кожей щек, недовольно удалялся.
Иногда вскидывал перед собой руку, сжатую в кулак, грозил кому-то, но одержать победу в борьбе с медиками не мог, они были сильнее его. «Эскулапы», – с тихой угрозой бормотал он.
Начальство в последнее время стало придираться к имени Крыгина – Африкан, считая его старорежимным, церковным, плохим и велело его сменить. Дважды Крыгина вызывал к себе начальник отделения и, нервно барабаня пальцами по столу, втыкал в подчиненного свой твердый взгляд:
– Ну!
Крыгин, понимая, о чем идет речь, втягивал голову в плечи так, что на поверхности оставались одни уши.
– Тупой ты, Крыгин, – досадливо морщась, раз за разом произносил одно и то же начальник. – У нас в стране огромное количество великолепных имен – выбирай любое! Ну чем тебе не нравится имя Владлен – сокращенное от «Владимир Ленин», э? Или Маркслен – Маркс и Ленин, э? Недавно я допрашивал одного гражданина, у него имя изумительное, очень редкое, я никогда такого не встречал – Элефик. Как ты думаешь, что означает имя Элефик, э? – Начальник вздернул вверх правую руку и указательным пальцем, похожим на штык, проткнул пространство над собой. – Электрофикация! Как тебе это нравится?
В ответ Крыгин промычал что-то невнятное, начальник покосился на него удивленно: этот Крыгин что-то совсем перестал ловить мышей и быть похожим на сотрудника карательных органов. Мякина какая-то, кукла, сшитая из тряпок, толченый горох, который, кроме пука, ничего не может родить. Но тем не менее от своего начальник решил не отступаться.
– Есть другие хорошие имена. Например, Ревмир. Знаешь, что это такое? Революция мира. Вот! Очень толковое имя – Вилен, уменьшительно – Виля… Если полностью, то – Владимир Ильич Ленин. Чем оно тебе не подходит? Э? Или Ким – Коммунистический интернационал молодежи… Ты же – молодой человек! Дерзай! Или Авангард, э? Либо Арлен – Армия Ленина?
В ответ – прежнее баранье блеянье. Начальник грозно глянул на подчиненного, и следователь Крыгин загнал собственную голову в грудную клетку едва ли не по уши. Придет время, и он научится забираться туда по макушку, вместе с прической и казенной барашковой шапкой, выданной на работе.
Начальник оглядел Крыгина с головы до ног и обратно и тяжело вздохнул.
– Смотри, Крыгин, – сказал он, – такая позиция тебя до добра не доведет. – Последовала многозначительная пауза. – Э? Ты меня понял?
После таких походов всю злость, скопившуюся в нем, Крыгин вымещал на тех, кого допрашивал, почти всегда арестованные после допросов не могли идти самостоятельно – в камеру из кабинета Крыгина их волокли. На линолеуме оставались мокрые красные следы.
После ареста Тони Репиной состав сто тринадцатого поста было решено заменить другими людьми, народ перевести на иные точки, которых было много, – сдружившийся коллектив надо было разобщить, разъединить, разбросать по необъятным пространствам девятого полка, чтобы в нем не появилась вторая Репина, а новый сто тринадцатый наполовину слепить из девушек последнего пополнения, прибывшего в Москву, вторую половину собрать из опытных старичков. Точнее, из старушек (если, конечно, какую-нибудь статную девушку двадцати лет язык повернется назвать старушкой).
Узнав об этом, Ася Трубачева повеселела – у нее появлялся реальный шанс перейти в воюющую часть. Надоело все время держаться за веревки аэростатов, да выслушивать нотации старшего политрука Фридова, который пост № 113 невзлюбил откровенно. Почему это произошло, не знал никто.
Числа пятнадцатого ноября, вечером, на топчан к Асе подсела Ксения Лазарева. Ксения даже в землянке старалась быть причесанной, элегантной, насколько это, конечно, позволяли «подземные» условия, при всем этом она выглядела даже лучше, чем в дни, когда впервые появилась на сто тринадцатом посту, – видать, боль, оставшаяся после гибели мужа, прошла, дыхание выровнялось, у нее появилось желание жить. Все это отложило отпечаток на ее внешности.
Ксения вздохнула, тронула Асю рукою за плечо. Спросила тихо, почти в себя:
– Ну что, подруга, наступили худые времена?
Ася улыбнулась едва приметно.
– Не знаю. Может, они будут хуже тех, что были, может, лучше – понять пока не могу. Поживем – увидим.
– Но расставаться будет все-таки жаль. – Лицо у Ксении сделалось расстроенным.
– Жаль, не спорю, – согласилась с ней Ася.
– Куда нас теперь денут?
– Место пустым не останется, не беспокойся. Главное – шея, а хомут для нее всегда найдется.
– Очень хочется отпроситься в увольнение в город, побродить по знакомым местам, вспомнить прошлое, повстречать кого-нибудь из старых друзей… Впрочем, это вряд ли. – Голос Ксении сделался печальным. – Все на фронте, даже женщины.
Ася понимающе кивнула, добавила:
– Почти все.
Ксения нагнулась к ее уху, спросила почти беззвучно, едва слышимым шелестящим шепотом:
– О Тоне что-нибудь слышно?
В ответ – отрицательное покачивание головой.
– Оттуда новостей обычно не ждут… Они просто-напросто не приходят, – также почти беззвучно, пригашенным шепотом произнесла Ася.
Несколько минут они сидели молча, слушали тишину, самих себя, – что там внутри происходит, ровно ли бьется сердце.
– Раньше, в ноябре, мы с мужем обязательно ходили в театры, брали реванш за пропущенное лето, когда все сцены были закрыты на каникулы. – Ксения улыбнулась расслабленно, светло, сделала перед собою несколько движений рукой, словно бы сдвигала в сторону некую шторку, мешавшую ей рассмотреть свое прошлое. – Это у нас была обязательная программа.
– Я тоже любила ходить в театр. – Ася откинулась на подушку, втиснулась спиной в ее плоть. – Только не в слякотном ноябре, а
