смех и рявкнул в полный голос:
– Ты арестована!
Фридов, прибывший на пост, чтобы поддержать энкавэдэшников, с мотоцикла так и не слез, плотно приклеившись крестцом к седлу, все это время занимался одним и тем же: беспрерывно, не останавливаясь ни на минуту, растирал рукавицей лицо. Словно бы лишившись речи, он подавленно молчал – так ни одного слова не выдавил из себя.
Сотрудники, занимавшиеся охраной Красной площади – а оперативное сопровождение дела Савелия Агафонова поручили именно им, – в сторону Фридова даже взглядом не покосились: старший политрук словно бы не существовал для них вообще.
День у Аси Трубачевой прошел будто бы в болезненном тумане, где в шевелящейся, какой-то мертвенной ткани неожиданно возникали и пропадали колючие железные блестки, иногда они вспыхивали перед самым ее лицом, и тогда Ася вздрагивала, отшатывалась от колючих вспышек, как от осколков, разбросанных опасным взрывом, выпрямлялась и на некоторое время замирала неподвижно, глядя куда-то в пространство, в далекое далеко…
На посту было тихо, время словно бы остановилось: арест Тони Репиной, которую знали и любили многие в их дивизионе, даже старший политрук Фридов (так, во всяком случае, казалось Асе), произвел эффект взрыва сразу во всех землянках. Фене Непряхиной даже потребовался нашатырный спирт, чтобы состояние озноба, в котором она находилась, прошло.
Вечером Ася зажгла «летучую мышь» – лампу эту не мог погасить даже сильный ветер, опрокинуть мог, а погасить нет, – положила перед собой несколько листков бумаги, выдранных из школьной тетради, рядом пристроила чернильницу-непроливашку.
Ася решила написать рапорт о переводе ее во фронтовую часть, второй за последнее время, первый был погашен прямо в дивизионе, в штабе, – ему просто не дали хода. Интересно, как сложится дело со вторым рапортом…
На чье имя его писать? Командира полка Бирнбаума? Командующего фронтом, где воюет ее отец? Маршала Ворошилова? В Государственный комитет обороны, на имя Верховного главнокомандующего? Куда-то и кому-то еще?
Обычно сообразительная Ася на это счет ничего не могла решить. Хотя ответ, как разумела она, будет один: ей откажут. Более того, вызовут в штаб дивизиона и намылят шею. А потом – в штаб полка, где еще добавят мыла. Но все равно рапорт надо было писать: отсюда, с отдаленного поста, особенно после ареста Тони, надо было переводиться в другое место, и Ася, словно бы уверовав в некую свою звезду, которую никогда не видела на небосклоне, вдруг улыбнулась легко, раскрепощенно, и ткнула пером в круглый глубокий глазок чернильницы.
Она написала короткое, очень решительное письмо генералу, фамилию которого не знала, но который мог решить ее судьбу одним росчерком пера, – начальнику войск противовоздушной обороны, оберегавших небо Москвы, – подивилась легкости, с которой это письмо появилось на свет и, подув на бумагу, чтобы быстрее высохли разведенные теплой водой чернила, отложила бумагу в сторону: пусть письмо не только подсохнет, но и малость отлежится, остынет…
Но если рапорту дадут ход и Ася совершит прыжок в какой-нибудь дивизион, охраняющий от налетов штаб фронта или какой-нибудь танковый завод, ей очень жалко будет расставаться с девчонками сто тринадцатого поста, со всеми ими, очень разными, не похожими друг на дружку: со Светой Агагулиной и Феней Непряхиной, с Клавой Касьяновой и Ксюшей Лазаревой, со всеми теми, кто составляет нынешнюю ее семью…
Врачи, работавшие в медицинских боксах НКВД, были сильными врачами, свое дело знали хорошо и могли поставить на ноги не только изломанного, смятого человека, но и корову с переломленным хребтом, и медведя, лишившегося всех четыре лап, и козу, которой поезд отрезал голову…
Но главное, может быть, было не в их мастерстве, а в лекарствах, которые имелись в их арсенале, – причем не только наши порошки и таблетки, но и немецкие, итальянские, венгерские, финские, – все то, что доставалось армейским интендантам на фронте, Смерш проверял, фильтровал и часть коробок отправлял в Москву.
Шли они на нужды высокопоставленного народа, в основном в генеральских чинах, но случалось, перепадали и тем, кто никак не мог отдышаться после пыток и издевательств, после ран, причиненных местными ретивыми служаками, – таким, как Савелий Агафонов, – и их также ставили на ноги. За компанию, как говорится.
С другой стороны, значительную часть этих людей использовали, как подопытных кроликов, проверяли на них микстуры и малоизвестные порошки, вырабатывали методики, писали служебные брошюры и даже книги – закрытые фолианты с грифом «Для служебного пользования», из которых можно было составить целую библиотеку.
Как бы там ни было, Савелий довольно скоро ощутил, что он живой, прежняя боль начала отступать от него, раны стали затягиваться, появилась возможность дышать и видеть свет.
Фамилия сердобольного врача, определившего Савелия в крохотную конуру, до кирпичей (и вообще до несущих стен) пропахшую валерьянкой, карболкой и нашатырем, была одной из самых распространенных в России – Иванов.
Фамилия в общем-то безликая, но своя, русская. А может, это была вовсе не фамилия, а псевдоним, как у многих, кто работал в НКВД… С другой стороны, чего Савелий не знал, того не знал – мог судить только по собственному наитию и разумению.
Про свою же фамилию, про породу Савелий знал, что она живучая, в какие бы передряги предки его ни попадали, где бы, в каких сражениях, они ни получали ранения, – везде, из всех баталий и хворей выбирались благополучно, выживали… Савелий рассчитывал, что и ему удастся выжить – бог не выдаст, свинья не съест.
О том, что он вышел на Красную площадь, засел на Лобном месте, Савелий не жалел, – и это несмотря на нынешнее его плачевное положение. Если бы ему предложили повторить все снова, – причем предупредили, что шансов на успех у него не более десяти процентов, он снова бы отправился на Красную площадь и опять бы ждал там Сталина.
Порода у него не только живучая, но и упрямая, родичи его, сталкиваясь с трудностями, могли по нескольку раз заходить на цель и в конце концов поражать ее. Так было и на охоте, и на рыбалке, и в стычках с неприятелем: Агафоновы были Агафоновы, фамилию свою никогда не роняли, с пола ее ни разу не приходилось поднимать… Савелий такого не помнил. Не уронит свою фамилию он и сейчас.
После трех дней пребывания у медиков избитое, опухшее лицо у него выровнялось, боль, обжигавшая его изнутри и не дававшая забыться тяжелыми страшными ночами, понемногу стихла. Организм у Савелия был крепкий, умирать Агафонов не хотел и, честно говоря, о смерти старался не думать.
Иногда внутри у него возникал страх и был он сильным – в голове даже начинали болезненно биться молоточки, оглушали его, – это был страх за Тоню Репину, девушку, которую он считал своей…
Как бы ее не вычислили, не взяли
