взялся за телефонную трубку – вызвал врача.
Тот вскоре явился, – с дежурным кожаным баулом, украшенным красным крестом, помнившим, наверное, еще окопы четырнадцатого года, – и первым делом взялся за запястье левой руки раненого: есть ли пульс?
Пульс был. Врач подвернул Савелию веко правого глаза, потом вывернул левый глаз. Стетоскоп, чтобы послушать хрипы и стоны в груди арестованного, доставать не стал – ему и без стетоскопа все было ясно.
Из баула он извлек тощую книжицу, похожую на проткнутую железными скрепками пачку квартирных квитанций, из кармана халата вытащил ручку-самописку. Медленными движениями отвинтил колпачок (он словно бы раздумывал, даст ему следователь разрешение отправить ранбольного на больничную койку или нет), проговорил негромко:
– Если его не подлечить сейчас хотя бы немного, он умрет.
– Даже так? – удивленно вскинул брови следователь. – Что, совсем плох?
– Протянет сутки, не более. Я бы дней на пять перебросил его к нам, в медблок, а потом снова приступил к допросам.
В глазах следователя мелькнула растерянность, он заморгал часто, словно бы почувствовал себя в чем-то виноватым, хотя вины его в плохом самочувствии арестованного не было никакой, он вообще никогда не ощущал себя виноватым, – он делал то, что поручали ему Родина и ведомство, в котором он служил… С полминуты он задумчиво мял верхнюю губу с проросшим на ней мягким волосом, похожим на пух, как это бывает у перезревших школьников (был он молод и тверд в своих намерениях). Было понятно, что если арестованный умрет, то с него спросят так, что свет белый покажется размером с булочку… И следователь проговорил тихо:
– Пять дней дать не могу. – Снова помял пальцами верхнюю губу, в глазах у него возникло и тут же пропало выражение боязни. – Могу только три дня.
– Я назвал минимальный срок, за меньшее время мы не сможем поднять его на ноги.
– Три дня, – упрямо поморщившись, прежним тихим голосом проговорил следователь, – и ни дня больше.
Дежурный медик тоже был упрям, он исполнял свою работу, за которую также отвечал собственной башкой, – за недолеченного арестанта с него спросят по полной программе, – и медленно покачал коротко остриженной головой.
– Пусть умирает, – таким же тихим, но настырным тоном произнес он, – другого не дано. Только умирает не у нас, не в медблоке. Я снимаю с себя всякую ответственность.
Следователь опять поморщился, издал шипящий звук, словно бы хлебнул полновесный глоток кипятка и обжегся, сожалеюще покачал головой:
– Ладно. Четыре дня… И то я превышаю свои полномочия.
Врач крепкими белыми пальцами расправил квитанционную книжку.
– Мало… Но выхода, я вижу, нет. Как фамилия этого деятеля?
– Агафонов.
– Имя с отчеством?
– Инициалы «С.Т.»
Инициалов было достаточно, и доктор молча заполнил квитанцию, поставил на ней короткий зубчатый росчерк, придвинул книжицу к следователю, тот снова издал острый шипящий звук:
– Режете меня без ножа…
– Я хочу вернуть вам живого человека, а не обкакавшегося дохляка, от которого вы никогда ничего не сможете узнать.
– Э-эх!.. – Следователь перехватил из пальцев врача самописку и поставил на квитанции свою подпись, очень похожую на судачий росчерк медика.
Савелия на носилках унесли в медицинский блок.
За окном завывала крутая морозная поземка, воздух был мутным, рассеченным на доли жесткими снежными хвостами, криво извивающимися в пространстве, следователь подвернул головку бумажной тарелки-репродуктора, делая звук радио если не отчетливее, то хотя бы сильнее.
В эфире продолжала властвовать торжественная музыка Чайковского. Наступал праздничный день Седьмого ноября.
Ранним утром седьмого ноября около сто тринадцатого поста остановилась «эмка» с обмахренными снегом дверями. Из машины вышли двое в драповых пальто, следом на мотоцикле подъехал старший политрук Фридов, отер двупалой рукавицей красное замерзшее лицо, тыльной стороной смахнул отвердевшие слезы, пристрявшие к поверхности щек, глаза у него вообще слиплись – не разодрать.
Из землянки выскочила Ася Трубачева и, не замечая двух суровых штатских, вытянулась перед мотоциклом. Что за гражданский люд прибыл на вверенную ей территорию, она поняла без всяких объяснений.
– Товарищ старший политрук, – Ася запоздало вскинула руку к шапке, – старшая поста номер сто тринадцать… – В следующий миг она умолкла, одернутая Фридовым – тот резко взмахнул рукавицей, обрезая совсем не нужный в этой ситуации Асин доклад.
– Скажите-ка, младший сержант, – сухо поинтересовался один из прибывших штатских, – где сейчас находится Репина Антонина Ивановна?
Что-то тугое, железное сжало Асе горло, она знала: такие визиты штатских на военные позиции ничем хорошим не кончаются, люди без знаков различия часто оказываются более жестокими, чем люди в форме. Ей надо было что-то сказать, объяснить, где Тоня, но она молчала, не могла осилить саму себя.
Вот и пришла беда на маленький кусок земли, который Тоня Репина защищала вместе со всеми, вот и все…
– Вы чего молчите? – человек в штатском повысил голос. – Повторяю вопрос: где сейчас находится ваша подчиненная Репина?
Ася молчала. Гость похмыкал недобро.
– Чего молчите, Трубачева? Хотите познакомиться с нами поближе?
Ася не удивилась тому, что гости знают ее фамилию. Вполне возможно, знают и имя, и должность, и даже отчество – кем есть она по отцу и как отчество отца… Словно бы очнувшись, она вскинула руку к шапке.
– Красноармеец Репина находится в расположении части, где проходит срочную службу, – произнесла Ася медленно и четко.
– Если точнее, находится здесь… Так, Трубачева?
Втянув в себя воздух, Ася задержала на несколько мгновений дыхание, ощутила во рту противную горечь – она не знала, как спасти Тоню, чем ей помочь…
В это время хлопнула дверь землянки и на ступенях, укрепленных досками, показалась Тоня Репина – в телогрейке и шапке, в сапогах, наряженная, будто собиралась заступить на дежурство; лицо у Тони было каким-то выцветшим, сильно похудевшим, произошло это мгновенно: Тоня услышала, как приезжий допрашивал Асю, услышала свою фамилию и заподозрила недоброе.
Недаром она почти не спала ночь, ворочалась тревожно, вскакивала и в полумраке землянки, который не могла одолеть «катюша» – светильник, сделанный из зенитной гильзы, терла кулаками воспалившиеся глаза…
Что происходит, она не знала, но ощущала боль и тревогу. Тревога была сильной. Ясно было одно: что-то случилось. Но где случилось, с кем? Дедушко умер, с ним уже ничего не случится… С матерью? С Савелием, который, похоже, скоро станет для нее самым дорогим после матери человеком?
Но что могло случиться с Савелием?
Уверенный в себе, крепкий, рассудительный, хозяйственный, с тихой улыбкой, спрятанной в углах рта, но тем не менее преображающей его лицо, скромный, очень надежный… Такой на свете существует только один. При мысли о Савелии у нее защемило сердце.
Она сделала два шага по земляным ступенькам, укрепленным деревянными обрезками, пристукнула каблуками сапог:
– Вы спрашивали Репину? – И не дожидаясь ответа, сглотнула комок, неожиданно возникший в горле, проговорила громко: – Я Репина!
Штатский глянул на своего молчаливого напарника и ни с того ни с сего засмеялся: не ожидал, что птичка сама, добровольно заявится в клетку, не ожидал… Он оборвал
