опыте это будет не так уж и сложно. Просто рядом должен быть друг. Настоящий. И это не простые слова. Мир не так прост, как может показаться.
Рядом всегда должны быть надежные люди, которые прикроют спину. Мне кажется, вы как раз из таких. Я редко ошибаюсь. Практически никогда…
Я предлагаю вам интересную, обеспеченную жизнь, где энергии, куража и смелости вам придется тратить не менее, чем в вашем цирке. И это надолго. До скончания ваших дней. Подумайте о моем предложении. У вас всего несколько дней…
Пашка в очередной раз появился на пятнадцатой палубе, едва только закончилось финальное шоу. Он даже не пошел ужинать. Рогожин с удивлением проводил спешащего Пашку. Неужто «разговелся»? Но когда успел, с кем? Пашка настолько был сосредоточен и погружен в свои мысли, что даже не ответил на его вопрос: «Куда?» Роджер лишь пожал плечами…
Николь в отдалении читала книгу, сидя в шезлонге. Сегодня на ней был брючный костюм, который подчеркивал ее безукоризненную фигуру. Она периодически поглядывала на мужа, тихо беседующего с Пашкой. Те находились у парапета и «говорили за жизнь». Гремяцкий исподволь, как опытный разведчик, выуживал из Пашки необходимую ему информацию. Тот, удивляясь самому себе, безвольно выкладывал все как на духу, даже самое сокровенное. Петр Аркадьевич неторопливо рисовал картины будущей Пашкиной жизни в Америке. Тот кивал, внутренне сопротивляясь и отвергая самые заманчивые перспективы. Перед глазами стояли мать, отчим, Воробьевы горы, Москва-река, какие-то простые картинки, которые заслоняли американские небоскребы, сытую богатую жизнь. Новая, которую так красочно обрисовывал Гремяцкий, по сравнению с Пашкиной жизнью сейчас казалась пресной и непрозрачной, как вода из лужи.
Гремяцкий сменил тему.
– Странная штука математика! А того более, скажу я вам, – жизнь! – Петр Аркадьевич в предвкушении озорно сверкнул глазами и потер ладонью о ладонь, – Ответьте мне на вопрос, милостивый государь! Он, решительно, простой. Надеюсь, вашего советского образования достаточно, чтобы посчитать нехитрые цифры.
– Нашего, советского, вполне. Его системой теперь весь мир пользуется. В том числе и ваша Америка. – Пашка с нескрываемым неудовольствием парировал выпад Гремяцкого.
– Ой ли? Спорное утверждение… – Он высокомерно усмехнулся. – Ну да ладно, не станем отвлекаться. Я вот о чем. Ответьте мне, мой юный друг, сколько сейчас лет Николь, если, когда мы встретились, я был ее старше вдвое? Мне сейчас шестьдесят. Так сколько ей?
– Математически – тридцать.
– Вот и не угадали! – Он потянулся к внутреннему карману, где под его сердцем грелась заветная фляжка с коньком. – Я же говорю, математика странная вещь!
Он отвинтил крышку и совершил глоток. Сделал это с показным удовольствием, вкушая напиток с паузой, прикрыв глаза. Сколько бы глотков Гремяцкий ни делал, Пашка никогда не видел и тени хмельной затуманенности в его глазах. Петр Аркадьевич посмаковал губами и качнул рукой, предваряя очередную фразу. Во фляжке утробно булькнуло.
– Начинайте считать! Мы встретились, когда ей было двадцать. Мне, соответственно – сорок. Я старше вдвое. Все верно?
– Пока да. – Пашка кивнул, еще не совсем понимая течение мысли Гремяцкого.
– Живем дальше. Ей тридцать, мне пятьдесят. Ей сорок, мне – шестьдесят. Понимаете – шестьдесят, но никак не восемьдесят! Когда ей исполнится пятьдесят лет, а это случится уже весьма скоро, мне, по логике вещей, должно быть сто, если я старше вдвое. А мне будет всего семьдесят! А? Каково? – Гремяцкий хохотнул и озорно подмигнул. – Выходит дело, Николь с каждым десятилетием взрослела, а я молодел. Именно этот факт и позволил мне на ней жениться. Когда мужчина вдвое старше избранницы, не каждый решится на подобный шаг. Если, конечно, не знать этого математического фокуса. Жизнь вносит свои коррективы в астрономическое течение времени. Она, подчас, так же мгновенно меняет и судьбы людей. Но! Напомню, все зависит от нашего выбора и решения. От умения и желания использовать шанс, который дается тебе. Мы своими руками меняем свою судьбу. Это и есть – Жизнь! Так помогите же ей! Возможно, вы стоите на пороге колоссальных изменений в вашей жизни. Смелее! Ваш выход, друг мой, Павел Павлович!..
Глава сорок пятая
– …Почему вы с ней так обращаетесь? – Возмутился Пашка. Он был в ярости. Странность общения последних дней вывела его из душевного равновесия, и сейчас он, в свою очередь, был готов нагрубить этому напыщенному индюку в белоснежном костюме и такой же шляпе. Все было хорошо, пристойно и ничего не предвещало ничего подобного, как вдруг на тебе! Пашка против своей воли оказался ежедневным свидетелем неприкрытой грубости Гремяцкого в адрес Николь и бесконечного ёрничанья в свой. И то, и другое было в высшей степени хамским, залакированным виртуозной изысканностью. А главное, неожиданным. Резкая смена поведения Гремяцкого не поддавалась логике. Петр Аркадьевич вдруг, без видимой на то причины, начинал демонстрировать свое интеллектуальное превосходство, не щадя оппонентов. Он словно указывал им обоим место, отнюдь не в авангарде человеческой иерархии, а где-то далеко позади, в толпе ассенизаторов. Его слова звучали в «высоком штиле», но были исключительно едкими, причесано гадкими, с каким-то садистским смаком унижающими человеческое достоинство. Складывалось впечатление, что Гремяцкий сознательно провоцирует конфликт. Заставляет их идти в атаку. Но Николь была безмолвна. Она опускала глаза. Ее веки трепетали негодованием, но ответа не было. Она стоически переносила оскорбления. Это обстоятельство только больше распаляло Гремяцкого. Он ждал боя, перепалки или безоговорочной капитуляции. Но ни первого, ни второго даже не намечалось. Он был в бешенстве!..
Пашка пока тоже не участвовал в этом «спектакле одного актера». В драку не лез. Особых причин для этого у него не было. Он довольно спокойно сносил эскапады Гремяцкого в свой адрес, под стать Николь. Перлы Петра Аркадьевича, надо отдать ему должное, особо обидными в его адрес не были. Едко остроумными – да. Иногда, правда, на грани. Злило другое. Обидно было постоянно чувствовать себя рядом с этим человеком какой-то шавкой, дремучим неучем. Именно это обстоятельство не давало Пашке покоя. Плюс он не терпел, когда обижали слабых, к тому же без причин. Речь шла о Николь, жене, как выяснялось, не очень-то и славного отпрыска Голицыных.
Пашка никак не мог взять в толк, что так раздражает Гремяцкого? Он уж было подумал, не ревнует ли его тот к Николь. Но, вроде, ничто не указывало на это, кроме намеков на его молодость и не такой уж «почтенный» возраст супруги Гремяцкого. Тот словно сводник-сутенер старался их сблизить. Одновременно, как старый опытный интриган, противопоставлял, сталкивал лбами. Из-за этого дальше формального общения расстояние между Пашкой и Николь
