не двигаясь, ждал продолжения.
– От вас перестали письма приходить, а ее письма возвращались обратно. Она пошла в военкомат разбираться, ей там сказали, что вы пропали без вести… Она решила, что вы погибли на фронте. Слегла и угасла в несколько дней. Вы же один были у нее свет в окошке.
Так вот в чем дело! Какая-то тварь в военкомате не захотела разобраться, не пожелала выполнить свои обязанности и тем погубила несчастную женщину. Руки его сжались в кулаки, пальцы захрустели, на лице выступили желваки…
Он опустил голову, молчал невыносимо долго. Наконец заговорил хриплым голосом.
– Ладно, – сказал он, – ладно. Это потом, потом. Скажи лучше, как ты сама, как родители?
Родители? А родители погибли во время бомбежки. Пошли в магазин, загудела сирена, а они не успели добежать до бомбоубежища. Вот и…
Она заплакала. Опять пришлось утешать ее и гладить по голове, как ребенка. Делал он это неловко, потому что в руках его была не маленькая девочка, а взрослая женщина, и он, не касавшийся женщин уже много лет, никак не мог отвлечься от этой мысли.
– Ничего, – сказал он наконец, отрываясь от Танечки, – ничего. Надо мне, значит, будет подыскать себе какой-никакой ночлег…
– Какой ночлег? – удивилась Танечка, поднимая на него влажные еще от слез глаза. – Оставайтесь у нас, это же ваша квартира.
– Да квартира-то моя, только я из нее давно выписан, – вздохнул Мазур. – Комната-то наша, поди, уже давно занята.
– Комнаты все заняты, – кивнула Танечка, – но это не страшно, вы можете жить у меня, никто ничего не скажет.
Мазур посмотрел на нее внимательно, но глаза ее были настолько бесхитростны, что он устыдился своих подозрений. Ему почему-то очень захотелось сейчас поцеловать ее, но он не решился: она ведь уже не маленькая девочка, и это не совсем будет правильно…
– Что ж, – сказал он, – спасибо тебе. Если так, может быть, останусь на денек-другой. Отосплюсь хотя бы, а то в плацкарте четыре дня ехал – совсем почти не спал.
– Оставайтесь насовсем, – сказала она решительно. – Комната у нас большая, я вам в ней угол выделю, ширму поставлю, будете как в собственной квартире жить.
Она, в самом деле, завела его в скромно обставленную комнату, с какой-то детской непосредственностью обвела ее рукой.
– Оставайтесь, – повторила она. – Никто вас не побеспокоит.
Он улыбнулся ее простодушию. Кто может его побеспокоить после двенадцати лет лагерей?
– Хорошо, – сказал он. – Спасибо тебе за гостеприимство. Если так, то надо мне еще одно дело закончить. Желательно прямо сейчас.
– А обедать? – спросила она тревожно. – У меня суп есть, котлеты.
– Спасибо, Танюша, – улыбнулся он. – Котлеты мы, пожалуй, оставим на потом.
Он вышел из квартиры так же, как вошел туда, не переодевшись с дороги и даже вещмешка не сняв. («Не тяжелый, – сказал он Татьяне, – ничего».) Сердце его жгла одна-единственная мысль: он думал о Маше.
Он думал о ней не только сейчас, он думал о ней все эти годы. Иногда это были страшные, тяжелые мысли, но чаще – светлые. Он молился Богу, в которого не верил, чтобы она была жива, и молился Богу, чтобы она его дождалась. Очевидно, что надежды эти были пустые, несбыточные, но он все же надеялся.
Он так ушел в эти мысли, что не заметил, как в некотором отдалении от него следует человек со знакомой вывернутой наружу походкой, но уже без усов, в одной кепке. Это был капитан Горовой. Он, в отличие от Мазура, ехал не пассажирским, а скорым поездом, который прибыл в город всего только на полчаса позже, и вот теперь, придя по известному ему адресу, выследил-таки проклятого Циркуля и осторожно крался за ним, стараясь, чтобы его не заметили.
Мазур подошел к Машиному дому – тот был, слава Богу, цел – задержал дыхание, словно в воду собрался прыгать, и, торопливо подтягивая правую ногу, почти что вбежал в подъезд. Тут подниматься пришлось всего только на второй этаж, и хорошо, что так, – из всех физических упражнений труднее всего ему давалась ходьба по лестнице.
У Машиной двери исчезли все кнопки, кроме одной, и рядом с ней была почему-то надпись: «Селиверстов А. И.».
Мазур подумал, что все-таки догадка его была верна и что Маша, очевидно, выехала из квартиры, может, эвакуировалась, может, просто переехала. А еще он подумал, что тут тоже живет какой-то А. И. Он ведь и сам был А. И. – Андрей Иванович. Было бы забавно, если бы у них совпали не только инициалы, но и имя-отчество.
О том, что Маша могла не просто переехать, а выйти замуж, он почему-то не подумал.
Так или иначе, теперь надо было идти в справочный стол или милицию, пытаться узнать, куда могла выехать его Маша, Мария Кузьминична Антонова. А может, этот самый Селиверстов А. И. что-нибудь знает о ней? Шансов, конечно, немного, но попробовать можно, никто же его не укусит.
Он одернул на себе гимнастерку, поправил вещмешок за спиной и позвонил в дверь. Дверь, кажется, уплотнили с другой стороны, и теперь она скрадывала все звуки, так что Мазур не услышал никаких шагов. Просто кто-то посмотрел в глазок – раньше его тут не было, – после чего дверь приоткрылась.
– Вам кого? – спросила стоящая на пороге женщина с холеным и несколько брезгливым лицом. Голову ее венчала высокая прическа с валиками на макушке, волосы были обесцвечены. Фигуру тесно охватывал красный шелковый халат, короткие рукава обнажали белые полные руки.
Мазур настолько был не готов ее увидеть, что в первый миг даже не узнал. А она тем более его не узнала, потому что тринадцать лет назад из города уезжал молодой мужчина двадцати семи лет, а теперь перед ней стоял побитый жизнью человек без возраста. Волосы его поседели, глаза выцвели, в углу рта пролегла скорбная морщинка, скулы обтянуло красноватой, словно обгоревшей на солнце кожей.
– Вы к кому? – спросила она.
Он несколько секунд смотрел на нее молча, так что в глазах ее даже зажглась тревога, потом медленно проговорил:
– Здравствуй, Маша. Это я.
Она пару секунд вглядывалась в его постаревшее, серое лицо, потом во взоре ее мелькнула паника.
– Нет… – сказала она, отступая на шаг, внутрь квартиры. – Нет-нет…
– Маша, – повторил он, – я вернулся.
Он не мог поверить в это чудо. Маша стояла перед ним живая и здоровая, он видел ее наяву, мог коснуться рукой. Но она только отчаянно мотала головой, словно лошадь, запутавшаяся в удилах.
– Нет, – говорила она, старясь не встречаться с ним взглядом. – Не нужно. Не нужно этого! Я знаю, я виновата, но ты… ты сам должен понимать. Я не могла так больше, я погибала одна. Я ведь правда чуть не умерла, а Артемий Игоревич спас меня, он буквально меня спас. Как же я могла ему отказать, кто
