И никакого ответа ни от той, ни от другой.
Ум, интуиция, весь горький опыт предыдущей жизни подсказывали ему, что для этого может быть только одно объяснение – обе они погибли. Однако сердце его, выстуженное адским холодом Колымы, сердце, которое полагал он навеки закаменевшим, не хотело смиряться с неизбежным, продолжало жить надеждой.
Для надежды этой было простое основание: он сидел в лагере. Может быть, Маша просто не захотела с ним переписываться, узнав, что его осудили на двадцать пять лет. В конце концов, она молодая девушка, а это почти что вечность. Но почему молчала тетка Луиза? Ответить на этот вопрос он не мог и потому решил просто надеяться, надеяться на лучшее.
И это было единственной правильной тактикой, в противном случае незачем ему было так биться за жизнь, сражаться на фронте и выживать в лагере. Он жив, и Маша тоже жива, и жива тетка Луиза, и в этом не может быть никаких сомнений.
Оставался, правда, один вопрос: как он явится к Маше, колченогий инвалид, постаревший на тысячу лет, со скотским лагерным прошлым, которое, как ему казалось, окончательно съело в нем того Андрея Мазура, который ухаживал за ней, читал ей стихи и дарил цветы – орхидеи, розы и фиалки. Что может дать он женщине, кроме горя и тоски, которая обуревала его все годы лагерной жизни? Сам он выжил, но рядом с ним сотнями гибли его товарищи по несчастью – хорошие, добрые, честные, преданные стране люди. Какой смысл был в этих муках и в этих смертях, чему и кого могли они научить, какой можно было извлечь из этого урок, кроме уроков самых отвратительных, вроде того, что, если хочешь выжить, надо подавить в себе все человеческое. Ты подавляешь в себе человека месяц за месяцем, год за годом, а там, глядишь, уже и подавлять не нужно, человек просто покинул тебя, покинул раз и навсегда, а в его шкуре теперь живет дикий зверь, руководимый только холодным умом и первобытными инстинктами.
Но если так, то, может быть, к Маше лучше и вовсе не соваться? Во всяком случае, не сразу, не сейчас. Он сам очень хочет ее увидеть, но захочет ли она увидеть его, тем более таким, каким он стал после всего пережитого? Нет-нет, первым делом надо к тетке: она мудрый человек, она примет его любым, она расскажет ему, что надо делать и как. Он больше не зэк, а тут не лагерь, тут воля, тут свои законы, и, хочешь не хочешь, надо к ним приноравливаться. И тетка ему поможет, она его поймет, в этом не может быть никаких сомнений.
Он выдохнул и пошел дальше, костыляя своей негнущейся ногой. И хотя это были места, где он провел все детство и всю молодость, никто его не узнавал, да и вообще никто на него внимания не обращал. После войны инвалидов было много, если на каждого смотреть, никаких глаз не хватит.
Он вошел в знакомый подъезд, где сильно пахло хлоркой – видимо, совсем недавно мыли лестницу. Не без труда поднялся по лестнице на третий этаж, встал перед знакомой дверью, обитой коричневым, оборванным по краям дерматином. Сбоку были три кнопки, когда-то напротив каждой из них висели таблички с фамилиями. Теперь таблички исчезли, но ему они были без надобности, он и так помнил свою – вторую сверху. Или снизу, как посмотреть. Глубоко вздохнул, перемогая волнение, нажал на кнопку звонка, рядом с которой когда-то значилась фамилия тетки – Козловская.
Звонок отозвался мелодичной трелью, знакомой еще с детства. Сердце у него радостно забилось, он весь превратился в слух. За дверью раздались знакомые энергичные шаги. Слава Богу, она жива, жива и на месте, возликовал Мазур. Губы его против воли разъехались в дурацкую радостную улыбку. Так он и стоял, улыбаясь, пока на двери не щелкнул замок и она не открылась.
Из полутемного проема глядела на него незнакомая русоволосая зеленоглазая девушка лет двадцати с небольшим.
«Русалка», – невольно подумал Андрей, не успев даже удивиться, почему из их с тетей комнаты выходит какая-то незнакомая сирена.
– Простите, – сказал он, – прошу прощения… Могу я видеть Луизу Владиславовну?
Русалка все стояла и молча смотрела на него, словно онемев. Андрей тоже смотрел на нее, и ему вдруг стало казаться, что где-то уже видел он эти зеленые глаза, пухлые губы и мягко очерченный девичий подбородок.
– Дядя Андрей, – сказала вдруг русалка, – это вы?
И тут Мазур понял, где он ее видел. Это была Танечка – дочка их соседей Смирновых. Просто, когда он уходил на фронт, ей было десять или одиннадцать лет, а за прошедшие годы она выросла. Она выросла, а он постарел. Правда, видимо, не настолько, чтобы совсем его не узнать.
– Здравствуй, Танечка, – сказал он, – здравствуй, дорогая.
Она открыла дверь настежь, переступила порог и сильно-сильно его обняла. Он сначала смутился, но потом стал гладить ее по волосам, говоря: «Ну что ты, что ты, все хорошо». Горячие девичьи слезы падали на его гимнастерку, и от этих слез делалось ему тепло и уютно, и он почувствовал наконец, что оказался дома.
Но это была только иллюзия. Дом его оказался разорен, тетка погибла в блокаду.
– Как погибла? – Сердце его сжала невидимая ледяная рука. – Как это может быть?!
Вопрос был лишний, он прекрасно знал, как это бывает. Они сами не погибли в первый год блокады только потому, что предусмотрительная тетка запаслась крупой и консервами. Но консервы не вечны, особенно если подкармливаешь ими и соседей тоже.
Чего угодно мог он ждать, только не такой смерти. Образ иссохшей, закоченевшей от холода старухи явился ему, как наяву, и образ этот был так страшен, что он на миг даже зажмурился.
Как любой почти зэк, побывавший в лагере, Мазур знал, что такое настоящий голод и как от него умирают люди. Но то было в лагерях, где людей морили специально, надеясь не мытьем, так катаньем вышибить из них норму. Правда, так было не всегда. Был период в самом начале Севвостлага, еще в тридцатые, когда зэков на приисках кормили нормально и даже платили им вполне пристойную зарплату. Но продолжался этот период недолго, а затем лагеря перешли на рабовладельческую систему: хочешь жить и получать нормальную пайку – выполняй неподъемную норму.
Так что Андрей отлично знал, что такое смерть от голода. Однако трудно было поверить, что это возможно на воле, среди людей, а не озверевших блатных и их духовных братьев вертухаев.
Но тут тяжелые мысли его прервала Танечка.
– Луиза Владиславовна не от голода умерла, – проговорила она.
Мазур посмотрел на нее изумленно: а от чего?
– От сердца.
Он глядел на нее молча,
