заговорить, она перевела дух, в горле запершило.
– Я убила ребенка, – произнесла она просто.
38
Пип почувствовала, как сгустилась атмосфера в комнате. Угораздило же ее сказать это! Они так хорошо проводили время, а теперь она все испортила.
У нее не было плана признаваться Эвелин, по крайней мере в этот раз, и уж конечно она не хотела вот так ляпнуть самое для себя главное. Она еще никогда не произносила вслух правду о том, что сделала. Все в ее мире всё знали и старались обходить эту тему стороной. Но годы тренировки в суде, все ее речи там, тщательно выстраиваемые для достижения нужного результата, оказались напрасными: на прямо заданный вопрос она дала самый прямой ответ из всех возможных.
Она была бы не прочь взять свои слова назад, чтобы они не висели в воздухе между ней и Эвелин, зарыть их глубоко-глубоко, чтобы обе они больше их не слышали. Сказанное необходимо было как-то смягчить, облечь в более приемлемые слова, как-то растолковать, это походило на спящего дракона, на которого надо осторожно заползать, чтобы он не опалил тебя своим огненным дыханием, не порвал своими чудовищными клыками.
Но сказанного не воротишь. Было уже поздно что-то менять, как бы Пип ни старалась. Ей хотелось отвернуться, спрятать лицо, но вместо этого она смотрела прямо в глаза Эвелин, дожидаясь ее реакции. Реакция могла быть только плохой. Эвелин сама потеряла дочь и знала на собственном опыте, что это значит, какая невыносимая боль сопровождает утрату своего дитя. Она жила с этой болью тридцать пять лет, что по сравнению с этим два последних ужасных месяца в жизни Пип, если не капля в океане ее слез?
После признания Пип на лице Эвелин отражались разные чувства: сначала шок, потом ярость, отвращение, растущее любопытство и, наконец, то, что Пип хотелось принять за жалость.
Обе женщины молчали, взвешивая, что сказать. Эвелин сглотнула, готовя ответ. Сейчас она меня прогонит, мелькнуло в голове у Пип. Только-только наметившиеся зачатки дружбы рассеются, как дым. Поделом мне! Как Эвелин такое вынести после того, что ей довелось пережить?
Пип уже привстала, готовая сама уйти, чтобы Эвелин не пришлось указывать ей на дверь. Так было бы лучше для обеих. Она вернула дневник, это главное. Теперь они могли вернуться в исходную точку и забыть о двух приятных часах, проведенных в обществе друг друга.
– Вы сделали это намеренно? – спокойно спросила Эвелин.
Пип, застигнутая врасплох, не сразу нашлась с ответом. Эвелин пришлось повторить вопрос, в этот раз громче:
– Вы это специально? Вы намеренно убили ребенка?
Пип пришла в ужас. У нее вспыхнули щеки, в горле пересохло, глаза защипало от слез.
– Нет! – Это был писк, а не ответ. – Нет! Конечно, нет. Произошел несчастный случай. Ужасное несчастье. Он выбежал на проезжую часть, прямо мне под колеса. Я не виновата. Так сказали все: полицейские, коронер… Но убийство есть убийство. Если бы не я, он бы сейчас жил.
Пип ждала, что ее захлестнет волной, но ничего не произошло. Обе женщины застыли. Пип ощущала у себя внутри пустоту, за последние месяцы это стало привычным; то же самое чувствовала, похоже, и Эвелин. Она сидела неподвижно, глядя сначала на Пип, а потом она, сочтя это неприличным, перевела взгляд на гору коробок с хлопьями. Капли из кухонного крана мерно ударялись о нержавейку раковины, отмеряя вместо стенных часов бег секунд. Пип не верилось, что она только что услышала этот назойливый звук, хотя он наверняка сопровождал весь их разговор.
Потом Эвелин встала. Ну вот, подумала Пип, сейчас она попросит меня уйти. Она приготовилась подчиниться, но Эвелин поступила неожиданно.
– Пойдемте, – позвала она ее, – я хочу кое-что вам показать.
И она решительно захромала через кухню к двери. Пип не шевелилась, Эвелин пришлось манить ее за собой.
Они прошли по коридору к лестнице, Пип следовала за хозяйкой дома осторожными шажками. Куда они идут? В какой-то момент Пип стало неспокойно за свою безопасность. Но чем Эвелин способна ей навредить? Она такая хрупкая, а Пип молода и сильна, да и вообще, зачем той что-то против нее замышлять? То ужасное, что совершила Пип, никак не навредило Эвелин.
Та уже поднималась по ступенькам, которые тоже были завалены хламом: когда-то, наверное, все это тащили наверх, но потом бросили на лестнице, и теперь завалы представляли опасность.
Наверху Пип увидела дверь в комнату, из окна которой Эвелин тогда, наверное, смотрела на нее. Но их путь лежал не туда, а в другую комнату, в глубине дома.
Взявшись за дверную ручку, Эвелин немного помедлила. Дверь распахнулась, и сердце Пип замерло. Стены в комнате были нежно-розовыми, посередине стояла кроватка со столбиками по углам, тоже розовая, обмотанная белой органзой. Плюшевые мишки и прочие зверюшки были разложены на подушке так, чтобы им было удобнее друг с другом беседовать.
На полу между кроватью и окном лежал одинокий белый носочек с вышивкой – у Пип тоже были такие в детстве. Он остался там, где оказался десятилетия назад, слегка скомканный, без пары. Вряд ли Пип видела когда-нибудь что-то столь же душераздирающее.
– Это комната Скарлетт, – сказала Эвелин, хотя объяснения были излишни. – Осталась такой, какой была в день ее смерти. Это не храм в память о ней, хотя некоторые родители устраивают такие в память о своих ушедших детях. Я сохранила ее в таком виде, потому что это последнее место на свете, где осталась жить ее частичка. Я прихожу сюда и чувствую ее присутствие. Звучит странно?
Пип покачала головой. Она боялась заговорить, чтобы не разреветься.
– После смерти Скарлетт сестра хотела все убрать, – продолжила Эвелин. – Говорила, что оставлять все в таком виде – это сумасшествие, что нечего вечно терзаться, но я ей не позволила. Теперь я рада, что проявила твердость и настояла на своем.
Эвелин пересекла комнату и выглянула в сад.
– Видите клумбу с розами? – Она указала на круглую клумбу в соседнем саду. – Там все и произошло, там утонула моя дочь. Пруд засыпали, но все равно я каждый день вижу место гибели моего ребенка.
По щекам Пип полились слезы, она попыталась их смахнуть. Это было чужое горе, сейчас она не имела права плакать, как не имела права оплакивать того мальчугана. Но слезам не прикажешь.
– Горе, причиненное внезапной смертью, опустошает своей необратимостью, – продолжила Эвелин очень тихо и спокойно, как на проповеди или при вынесении приговора. – Перекладывать вину – не выход. Поверьте, уж я-то знаю. Пусть все
