командует правительственными войсками, хотел бы с ним переговорить.
Мы, вероятно, выглядели довольно смешными в это солнечное утро, одетые как попало. Здесь был генерал Нокс, одетый в красный халат, полковник Торнхилл в хаки, так как он был уже на набережной, мой отец в бледно-голубом халате. Его седые волосы были взъерошены. Один из секретарей, в непромокаемом пальто поверх пижамы, моя мать, полностью одетая, одна из горничных, закутанная в толстое пальто. Командующий отрядом был, однако, спокоен, и ему, вероятно, казалось совершенно нормальным быть принятым в пять часов утра посланником, одетым в халат и ночные туфли. Он заявил нам, что надеется занять крепость, но, если большевики будут сопротивляться и откроют огонь из тяжелых орудий, посольство может быть совершенно разрушено. Поэтому для нас будет более безопасным отправиться в конюшни позади дома, но что мы должны быть готовы ежеминутно уйти и оттуда.
Мой отец ответил, что останется в посольстве, пока оно существует; однако, чтобы быть готовыми ко всему, мы запаковали чемоданы и потом, игнорируя приказ, столпились у окна в гостиной, наблюдая, что происходит. Наступило утро. Солнце сияло в безоблачном небе, красный флаг на крепости висел в неподвижном воздухе. Вдоль набережной стояли на коленях у каменных перил солдаты, положив ружья на гранит. Немного дальше стояли за укрытием два пулемета. Суворовская площадь была переполнена войсками: пехота, артиллерия и одна или две роты морского корпуса и какого-то военного училища. Иногда раздавались выстрелы с противоположного берега, заставляя солдат, стоявших на коленях позади гранитных перил, прятать головы. Иногда шальная пуля попадала в стену посольства, и слышался звук падающей штукатурки. Роты солдат, предшествуемые броневиками, медленно продвигались вперед по мосту. Навстречу им угрожающе вышел другой бронированный автомобиль, раздумал и, повернув, отъехал в сторону, преследуемый насмешливым хохотом. Вскоре позвонили из Министерства иностранных дел, прося нас приехать туда, но отец мой отказался покинуть посольство. Сам Терещенко пришел просить его изменить свое решение.
– Большевики еще не открыли огня из тяжелых орудий, – отвечал мой отец с улыбкой. – Я не могу покинуть моего поста.
Терещенко заявил, что опасность уже налицо, но ответ моего отца остался неизменным, хотя он с радостью принял гостеприимство министерства для моей матери и меня. Конечно, мы отказались его оставить, и, хотя тут же была применена обычная аргументация насчет того, чтобы от меня отделаться, мне все же удалось с некоторыми трудностями убедить их оставить меня еще немного.
Тем временем все большее и большее число войск продвигалось по мосту, и временами слышалась стрельба, но еще не было ничего серьезного, и вскоре, после часу дня, крепость сдалась, ни разу не пустив в ход свои тяжелые орудия.
Сейчас же после этого полная тишина воцарилась над Петроградом. Стали ходить трамваи, началось обычное движение, магазины открылись, жизнь продолжалась, как будто ничто не нарушило ее. Однако, когда правительство снова овладело положением, оно упустило благоприятный момент. Керенский возвратился с фронта и попросил дать ему верховное командование над армией, чтобы Ленин был арестован и большевистские главари строго наказаны. Но когда, после долгих споров, эти полномочия были ему наконец даны, социалист и идеалист превозмог в нем государственного человека, и он так и не выполнил задуманных планов. Большевикам-матросам, которые были взяты в плен, была дана полная свобода; Ленину, после долгих предостережений об аресте, была дана возможность скрыться, несколько других большевистских главарей, которых арестовали, были отпущены; военным властям было запрещено разоружить рабочих, и прокламации, на которые никто не обращал внимания, были расклеены по городу, требуя добровольной сдачи оружия и снаряжения.
– Мы не должны проливать крови, – проповедовал Керенский, и казаки на похоронах своих товарищей в Александро-Невской лавре шли с суровыми лицами в погребальной процессии. Их товарищи отдали свою жизнь за правительство, а правительство приняло эту жертву, но ничего не сделало, чтобы покарать мятежников.
– Вы не должны проливать крови братьев!..
Это было, несомненно, очень благородное чувство, но разве кровь их братьев не была пролита и разве это должно было остаться без воздаяния? Этот вопрос остался без ответа.
Глава 20
Заговор корнилова
В Царском Селе весенние и летние месяцы, для нас полные событий, вероятно, тянулись с большим однообразием, которое становилось еще тягостнее из-за ряда запретов и ограничений, которыми старались отравить существование царской семье. Маленькие послабления, которые в начале заключения царской семьи могли еще как-то скрасить ее плен, постепенно урезывались. Питание делалось скуднее, а стража все грубее и бессердечнее.
Государь и государыня, которые прежде жили вместе в своих апартаментах, были теперь разлучены, встречались только за едой и могли беседовать лишь в присутствии солдат. Толпа любопытных вечно собиралась за оградой парка. Они отпускали грубые замечания, как только кто-нибудь из царственных узников показывался на аллеях. Если великие княжны выглядывали из окна, солдаты, находившиеся во дворе, делали непристойные жесты. Со всех сторон царская семья видела глумление и слышала обидные замечания. Как ни тяжело было государю и государыне примириться с условиями их заключения, им, вероятно, было еще тяжелее от сознания того, что их дети, которые привыкли к всеобщему обожанию и ласке, теперь столкнулись столь ужасным образом с изнанкой революции и должны были выносить хамство грязной солдатчины.
Несколько раз в течение весны и лета Керенский ездил в Царское Село к императорской семье. Приезжал он, почти окруженный царскими почестями, и его визиты носили характер официальных обысков. Но личное обаяние государя действовало даже на Керенского. Он сам признавался, что питал фанатическую ненависть к царю. Однажды он воскликнул: «Единственный смертный приговор, который я бы подписал, был бы приговор Николаю II». И вдруг эта ярая ненависть превратилась в невольное уважение с того момента, как он узнал государя. Он сознался, что этот человек с лучистыми глазами, грустной улыбкой и скромными манерами, конечно, не мог быть тем холодным тираном, каким Керенский себе представлял Николая II, а просто человеком, которого судьба наделила ролью, для него не подходившей, и которого преследовал злой рок.
Во время одного из своих последних посещений Керенский сообщил государю, что правительство решило перевести его и его семью в другое место, из боязни, что большевистское восстание или же просто какая-нибудь роковая случайность подвергнет Александровский дворец большой опасности. Известие об отъезде в ближайшем будущем несколько подняло дух царственных узников. Они думали, что их повезут в Крым. Лишь когда началось их длительное путешествие, им объяснили, что целью их поездки является не Ливадийский дворец, с его парками и террасами, а глухой и далекий Тобольск в Сибири.
