расы, поэтому никакой любезности по отношению к нему я не выказываю).
Остаётся представить и третью персону, на которую до сей поры никто не обращал внимания и которой предстоит превратить в кошмар всё моё пребывание в Сикасо. Во дворе, метрах в двух-трёх от моего обеденного стола, на циновке лежит прокажённый, его ноги изъедены язвами – на них нет живого места. В то время я уже успел избавиться от страха заразиться проказой, но отвращения, которое человек питает к любой болезни, разрушающей организм, не преодолел. О том, чтобы потребовать переместить этого бедолагу куда-нибудь ещё, не могло быть и речи. Рядом с его циновкой были набросаны тесёмки, валялось кое-какое тряпьё, стоял калабас с водой – всё указывало на то, что он здесь старожил. И кто знает с каких пор! А кроме этого, я слишком устал, слишком пал духом, слишком отупел для того, чтобы искать способы улучшить своё положение в Сикасо. Довольно с меня того, что надо искать способ, как отсюда выбраться.
Конюх-повар был большим другом страдальца. Проходя мимо, он всегда его подкармливал. Я и сам, примирившись с таким соседством, старался сделать его более сносным: мне принесли ананас, и я, съев половину, вторую отдал ему, а он смешал фруктовый сок с землёй и размазал всё это по плечу. Теперь я готов отдать ему и другой ананас, равно как и все последующие, ибо вряд ли мне когда-нибудь ещё захочется ананасов.
Перед домом есть широкий пустырь, на котором находится приподнятый на столбах и крытый толстым слоем сена базар. Сегодня базар совсем безлюден. Я то и дело выскакиваю из дома – вдруг увижу нечто такое, что означает: можно двигаться дальше. В отдалении, на противоположной стороне этой деревенской площади, там, где растут могучие сырные деревья и баобабы, стоит огромный старый грузовик, гружёный карите. Негры, которые должны его сопровождать, уже четыре дня ждут товарища из Бобо, и кто знает, сколько ещё прождут. Другого транспорта, который мог бы вывезти меня из Сикасо, за все эти дни замечено не было. Жара невыносимая, и я время от времени сбегаю домой и бросаюсь на кровать. Но дольше получаса лежать не могу: то почудится гул приближающегося автомобиля, то подумаю – а вдруг этот негр из Бобо уже здесь, и я снова выбегаю на площадь.
Как только жара чуть спадает, иду в деревню – она действительно огромна; круглые красные хижины пламенеют в закатных лучах. Пылают от закатного неба травяные крыши. Хижины последовательно соединены дугообразными ограждениями, переулки извилисты, и мне кажется, что я угодил в настоящий лабиринт, из которого трудно выбраться. Местами деревенская застройка обтекает какой-нибудь пригорок, на вершине которого красуется мощный баобаб, в его ветвях теснятся тёмные птицы. Иногда пригорок пересекает голый туземец с копьём в руке или женщина в набедренной повязке, называемой пань. Женщины и девушки, которые, как в раю, одеты в листву, мне на пути больше не попадаются.
Пробираясь таким образом мимо хижин, натыкаюсь на целое собрание стариков, сидящих на циновках в узком дворе. Они почти не обращают на меня внимания. Пройдя сквозь хижину, перед которой они сидят (это единственный способ продвинуться по лабиринту дальше), попадаю во двор, где собрались только юноши. Молодые атлетические тела воинов – и вместе с тем гибкие, почти девичьи тела. Длинные, стройные руки и ноги унизаны браслетами из ракушек. На пальцах тоже множество украшений. Бёдра и грудь стянуты тонкими тёмными ремешками. Кожа, испещрённая причудливыми татуировками, почти медного цвета. Лица приплюснутые, узкие раскосые глаза удлинённого разреза блестят, как если бы в них стояли слёзы; носы широкие, на пухлых мягких губах словно застыла улыбка, приоткрыв белейшие зубы. Головы выбриты от лба до темени, лобные кости очень выпуклые. Это юноши, чьё счастливое детство ещё не избыло себя, но уже готово раствориться в благороднейшем геройстве, а пока – и То из Банзаны, и его односельчанин Дьяндуба, парнишки из племени пел, стоящие возле хижин, что-то говорят, в то время как другие сидят и слушают их гортанные голоса.
Через следующую хижину можно попасть в третий двор – там тоже старики, сидящие на циновках в своих белых накидках. У них короткие седые бороды. Подойдя поближе, замечаю, что сбоку есть навес, под которым на бамбуковом ложе лежит старик в белом головном уборе, закутанный до подбородка, его трясёт. Лихорадочные глаза, осунувшееся лицо, седая борода. Восьмидесятилетний Дьянколо Дьоло – король племени туклор; старики, сидящие перед ним, – его придворные и старшины. Это уже третий негритянский король, с которым мне довелось встретиться за время путешествия.
Дьянколо Дьоло приносит мне свои извинения: он так болен, что не может встать, чтобы встретить меня как подобает. Мне предлагают табурет, я сажусь. Король обращается ко мне, при этом его зубы – скорее, их пеньки – клацают друг о друга. Говорит он не только со мной – он отдаёт распоряжения, правит своим королевством. Я узнаю, что юноши, которых я только что видел, – новобранцы, их предстоит отправить в распоряжение французских военных властей, а здесь обсуждается, как это сделать. Скоро этим мальчикам будет не до веселья; многие из них никогда не вернутся в своё племя.
Позади королевского ложа из бамбука, совсем неподалёку пасётся рыжий конь короля. Хоть освещение и не очень позволяет, я намереваюсь сделать фото. Один из старцев – придворный, способный связать пару слов по-французски, – берёт на себя роль переводчика. Оказывается, король «недоволен» тем, что я его фотографирую. Но тут же, встав с ложа, он проявляет недюжинное усердие, самолично выстраивая своих подчинённых, чтобы я мог сфотографировать хотя бы их. Услышав от меня, что он «самый красивый воин» из всех присутствующих, король не может преодолеть искушения и в самый последний момент встаёт напротив объектива, а потом замирает на своём ложе, глядя на меня маленькими злыми глазками, и лязгает зубами. Дарю ему пять франков.
Ужинаю в одиночестве, ощущаемом сильнее, чем когда-либо; во тьме передо мной лежит прокажённый, светит шторм-фонарь, на его свет устремляются мухи цеце. Конюх подаёт целый набор местных блюд: кускус из маниоки, рисовое футу с курицей и маленькие куличики из плодов хлебного дерева с просяной подливкой; всё это так сильно приправлено, что я захожусь в приступе кашля. Пиво обжигает гортань, бананы щедро сдобрены перцем, от ананасов немеет язык. Сносен лишь чай, и только он утоляет жажду. Уже собираюсь ложиться спать, и тут управляющий Фонтена, всё ещё в тёмных очках, сообщает мне, что в деревне намечается тамтам.
