я бы отбирал их прежде всего по племенной принадлежности. Любой представитель племени бауле или аполлоновцев, например, бой Фонтена Мури, или племён, обитающих в джунглях на побережье, дал бы сто очков вперёд людям бобо, дьюла или малинке. Всегда предпочтительнее племена, куда не смог внедриться ислам: слуга-язычник наделён многими достоинствами, совсем не присущими чернокожим мусульманам.
Тем не менее к чести Самбы следует заметить: трудно представить себе белого человека, в той же мере обладающего такими качествами, как предупредительность, послушание, сноровка и точность в исполнении распоряжений, которые демонстрировал в том числе и Самба. Достаточно было лишь раз показать ему, что и как надо делать, и назавтра Самба делал это сам. Он никогда прежде не видел фотоаппарата, но сразу понял, как с ним обращаться; в его ведении были краски, аптечка, консервы. Он получил от меня гораздо более ценный подарок, чем мог бы ожидать, но, чувствуя, что не заслужил моей симпатии, расстался со мной без обид.
Другие слуги порывались целовать мне руки, и, провожая меня, даже прослезились. Они рассчитывали сопровождать меня до самого Нигера, а может быть, и дальше. Современная же техника столь беспощадна в своём совершенстве, что прежде изолирует человека, а потом показывает ему, что в этом одиночестве нет ничего, что его бы питало. «Рено» даже саванну преодолевает со скоростью пятьдесят километров в час, но ради этого мне пришлось покинуть друзей-негров. Поэтому как только я окажусь в Сикасо, встанет вопрос, с кем и как я продолжу свой путь.
Всего час как рассвело. Бубу, единственный мой старый товарищ, пристёгнутый поводком к железному буфету с кухонными принадлежностями, верещит, ошарашенный скоростью. Особенно его страшат обезьяны, которых он видит из окна, их породы ему неизвестны. Сначала мы едем по ровной местности. Трава не слишком высокая – там, где её дотла не спалили негры, она выжжена солнцем, но кое-где на ровном месте ещё торчат кусты – пучки прутьев и цветов, прорастающие прямо из земли. Мелькают хлопковые плантации и рощи пальм, плоды которых используются для производства искусственного перламутра, шёлка, верёвок, масел, дурманных зелий и многого другого.
Переезжаем через реку – это Чёрная Вольта; её исток расположен в двадцати-тридцати километрах отсюда. Слившись с Белой и Красной Вольтой в районе Золотого Побережья, она становится частью крупнейшей артерии, прорезающей джунгли. В этих местах водятся кайманы – крокодилы. Кучка голых юношей переправляется через реку, перебегая по связанным ветвям, перекинутым над водой. Сразу за рекой дорога поднимается вверх, порой весьма круто. Здесь обитает крупный зверь. Чуть погодя, на границе Верхней Вольты и Судана, где необитаемые заросли не демаркированы, Фонтен, указывая мне на двух серых зверей, которые тут же скрываются в траве, говорит, что это львы. Наверное, он просто хотел меня развлечь, но, скорее, это были крупные собакоголовые бабуины, которых здесь не счесть. Чуть вдали – животные цвета прелого сена, головастые, с длинными туловищами, высокая трава мешает их распознать. Вдалеке виднеются стада буйволов, слонов, других крупных животных; их пропорции размыты испарениями земли, контуры колеблются.
Немногочисленные деревушки, мимо которых мы проезжаем, – всё те же округлые хижины с коническими соломенными крышами, со стенами, составленными так, чтобы было можно защититься от ночных вторжений хищников. Собственно говоря, поначалу мы видим лишь крыши, остальное заслоняет пышная растительность саванны. Что касается чернокожего населения, то люди здесь выглядят свежее и бодрее – очевидно, ведут более здоровый образ жизни, чем негры, населяющие окрестности Бобо.
В Сикасо прибываем к обеду. Сперва мне кажется, что эта большая деревня, первый суданский населённый пункт, в который я попал, и который обозначен на всех картах жирным шрифтом, совершенно безлюдна. Ни души. Во дворе домика, который Фонтен намерен превратить в филиал своей фирмы, застаём молодого негра, управляющего; он тоже не местный, и первое, что мы от него слышим, это сетования на то, что ему уже невмоготу жить в этой глуши.
Фонтен заходит в помещение, где сложен кое-какой товар, потом заглядывает в кухню и наконец в комнату, где буду жить я, пока мне не представится оказия добраться до реки Нигер. Вдруг я слышу его ор и вижу, как паратройка голых женщин выскакивает оттуда и улепётывает со двора; в дверном проёме мелькает нога моего приятеля – пнуть ему уже некого. Оказывается, это негр-управляющий устроил себе гарем, чтобы не скучать.
В сумерках. Сикасо. 7.I.1929
Едим быстро, молча: Фонтен должен вернуться в Бобо засветло. Впервые я остаюсь совсем один, лишённый даже слуг; ощущение одиночества усугубляется тем, что деревню Сикасо окружает тоскливый пейзаж: лишь равнина и небо – ни приветливой рощицы, ни ласковой речки. Мне предстоит томиться в постройке, которая задумывалась как магазин, да только неоткуда ждать покупателей, а улицы деревни заполняет лишь раскалённый воздух; моим единственным компаньоном будет негр, который и сам чувствует себя чужим и неприкаянным. А кто же принесёт воды, заварит чай, разберёт постель? – робко вопрошаю я. Фонтен оценивает ситуацию и понимает, что единственное, что он может сделать, это как-то меня подбодрить.
Прежде чем сесть в машину, он вызывает к себе негра по прозвищу Конюх: пусть служит мне, пока я не покину Сикасо. Управляющему учиняется разнос – на всякий случай, чтобы не вздумал относиться ко мне с пренебрежением. Наконец прощаемся. Как же грустно расставаться с новым другом, понимая, что это истинный друг! Чтобы провести со мной ещё день, он взялся отвезти меня в Сикасо, а это пятьсот километров туда и обратно, одиннадцать часов езды по пересечённой местности, крайне изнурительной и для него, и для его автомобиля.
Разглядываю, с кем мне предстоит жить бок о бок. Мой новый бой, Конюх, похож на святого с византийской иконы; боев такого возраста при мне ещё не было. Старый, аскетически худой, необычайно высокий, с длинной бородкой, некогда он был конюхом при дворе какого-то негритянского короля, а больше никому и не служил. Он понимает максимум десяток французских слов и полагает, что сможет готовить мне еду, если я удовольствуюсь негритянской кухней.
Не успел Фонтен уехать, как его управляющий тут же преобразился. Нацепил на нос тёмные очки и опять собрал своих изгнанниц, поселив их уже не в той комнате, что была отведена мне, а в кухне. По отношению ко мне он весьма любезен, но я сразу понял, что, улыбаясь и заигрывая со мной, он просто старается подать себя заправским европейцем, кого негры называют «сивилизэ» и «креол» (для меня это худшее, чем может стать представитель чёрной
