Пожав плечами, Сэл показал мне ладони.
– Пока нет. Он не будет ее трогать. Он не трогал ее все это время. От нее требуется только помалкивать. Ее молчание – гарантия ее прощения. И все замнется. Что до тебя – послание ты получил. Они подождут и посмотрят, внял ли ты ему.
«Тайна раскрыта. Теперь все, что тебе нужно делать, – это продолжать рассказывать об этом. Не переставайте петь эту песню». Поддавшись усталости, сопротивляться которой у меня больше не было сил, я опустил голову и припал лбом к столу.
– Ладно, я поехал, – донесся до меня голос Сэла. – Не беспокойся, Бенито. Я обо всем позабочусь.
* * *
Я проспал шесть часов, растянувшись на кровати отца – единственном месте, где я еще мог ощутить его близость. А запах его крови все еще стоял у меня в носу. Когда я проснулся, кухня была очищена и отмыта, занавески с окна исчезли. Я достал из отцовского комода изношенные мамины шторы и повесил их на оголенную штангу. Телефон трезвонил целый день – непрерывно и пронзительно. Но я к нему не подходил. Ко мне снова приезжала полиция. Спрашивала, не заметил ли я пропажи каких-то вещей. Нет, не заметил. С виду ничего тронуто не было. Отец держал свои деньги в матрасе, а казначейские билеты – в старой коробке из-под принадлежностей для чистки обуви в гардеробной. И то и другое было на месте. Я не стал пересчитывать деньги, но коробку из гардеробной вытащил. Она все еще пахла сапожным кремом и тряпицами для полировки ботинок и была у нас столько, сколько я себя помню. Эта коробка принадлежала еще его деду, и отец часто повторял: она напоминала ему о том, что никакую работу нельзя считать ниже своего достоинства и уж тем более гнушаться ею. И что бы ему ни пришлось делать, чтобы поставить меня на ноги, он готов был ко всему. Как его дед со своим набором чистильщика обуви. «А еще я при взгляде на нее испытываю благодарность. За то, что не чищу чужую обувь», – не раз слышал я от отца. И всегда думал при этом: лучше натирать чужую обувь, чем подтирать чужой зад. Но я это мнение держал при себе.
В заветной коробке отец хранил также несколько маминых писем и свою первую пару боксерских перчаток. А еще с десяток снимков, включая одну фотографию своего отца и одну фотографию своей матери, которых он не помнил. Его отец выглядел, как и я. И как мой отец. Разве что не был таким крупным. Уголок его рта кривила недобрая ухмылка, а глаза отливали тяжелым блеском. И так же, как отцу, мне было ненавистно разглядывать лицо деда. Я нашел в коробке и свою фотографию. На снимке я сидел за пианино и играл с той непринужденностью и легкостью, которые я всегда испытывал на сиденье у любимого инструмента. Я был то священником в алтаре, то рыбаком на берегу моря, то фермером на поле. Что чувствует человек, когда точно понимает, где его место и в чем его призвание?
Да, в квартире ничего не пропало. В ней не хватало лишь одного – отца. Отца и его ружья. Как ни странно, но у отца имелось разрешение на владение оружием. Копы изъяли ружье, хотя смысла в этом не было. Отец убил и был убит. Дело закрыто. Копы подшили разрешение к рапорту и выдали мне расписку об изъятии ружья.
– Это улика. Вам вряд ли его вернут, – сказал один из них.
А я и не хотел, чтобы его возвращали. Один из офицеров поинтересовался, был ли отец тем самым Джеком Ломенто, бойцом?
А другой спросил, не я ли тот самый Бенни Ламент – парень, что играл в программе Барри Грея этой ночью. Этой ночью… Неужели это все случилось только что? За считаные часы моя жизнь свернулась, растянулась и перекрутилась, как ириска-тянучка из магазинчика на Кони-Айленд. Я пел в программе Барри Грея, танцевал с Эстер и видел смерть отца. Всего несколько часов, и я словно попал в другую вселенную.
В воскресенье утром я набрал номер Эстер, но в тот самый миг, когда на другом конце провода взяли трубку, я забыл, что собирался сказать. В замешательстве я повесил трубку и почти сразу же сообразил, что на звонок ответил Мани, и ему я мог рассказать обо всем, что случилось. Я перезвонил, и трубку снова взял он. Тон Мани источал такую воинственность, что почти вывел меня из состояния морока, и я смог ему сообщить и о смерти отца, и о том, что мне потребуется время на то, чтобы уладить его дела.
– Вы передадите Эстер? – спросил я голосом заводной куклы – глухим фальшивым голосом в пластмассовой груди.
Мани ничего не ответил, и тишина в трубке показалась мне такой мертвой, что я даже подумал, не прервалась ли связь.
– Мани?
– Я сожалею, Ламент, – хрипло откликнулся он. – Я передам ребятам.
Я повесил трубку с облегчением – оттого, что мог теперь не думать, что делать с Эстер несколько дней. По крайней мере, до похорон отца. Я был не в состоянии надолго сосредоточиться, чтобы выработать какой-то план. А он был необходим. Смертью отца вся эта история не завершилась, и предвидеть ее конец я не мог. Как, впрочем, и следующий шаг.
Сэл пообещал обо всем позаботиться, но я не понял, что он подразумевал под этими словами. Может, дядя собирался «позаботиться» о парне, убившем отца? Но он был мертв, хотя послужил лишь наемником. Никто и никогда не посылал на подобное дело человека из близкого круга. И никто никогда не знал, кто заказал убийство. Звеньев в цепочке между заказчиком и преступлением было множество. Приказ спускался к исполнителям через целую сеть посредников, несколько ребят получали работу и выполняли ее. Если политика была сродни гангстерству (а я в этом не сомневался), доказать что-либо не представлялось возможным.
В понедельник судмедэксперт разрешил перевезти тело отца в похоронное бюро, которое забронировал Сэл. Я заказал гроб и надгробный камень – совсем простой, такой же, как у матери. Отцу уже скоро предстояло упокоиться подле нее, в Вудлоне, рядом с Сальваторе Витале – старшим и могилами других родственников из рода Витале.
Я убрал отцовскую одежду в коробки и припрятал его казначейские билеты, которые решил сохранить. А вот пачки наличных из его матраса я вынул (там было свыше 50 тысяч долларов) и сложил в чемодан. Я хотел быть наготове на тот случай, если мне вдруг пришлось бы бежать. Неоплаченных счетов у отца не оказалось. Я нашел лишь несколько счетов за консультации у врача в Бруклине и составленный им план лечения, но все это было оплачено. Судя по попавшейся мне на глаза расписке, отец подписал отказ от химиотерапии и облучения, но обращался к врачу по поводу болей. И на этом все. Я не знал, захочет ли доктор побеседовать со мной, но все равно решил записать его номер.
Церемония прощания прошла в среду. Сидя у открытого гроба, я играл все песни, которые мне только приходили на ум, а люди потоком шли мимо, крестились и произносили слова, не проникавшие сквозь невидимую стену музыки, которой я себя отгородил. Сэл хотел устроить прощание в своем доме на Лонг-Айленде. Но это никуда не годилось. Оно должно было состояться в нашем районе. Организуй мы поминки в доме Сэла, на них пришли бы только гангстеры, подельники да ближайшие родственники. А мне хотелось для отца чего-то большего. И в итоге мы выбрали дом бабушки Нонны, где более 20 лет назад прощались с моей матерью.
