отвращения: ведь если бы купил, а она бы стала ездить, и ездила бы в автосервис, и вот на заднем сидении его автомобиля…
Два года он растравлял себя чудовищными картинами. И по прошествии двух лет начал понимать то, что сразу понял его друг – профессор психиатрии. Он, конечно, не вполне нормален.
За два года острота утраты сгладилась, мозг потихоньку пришел в норму, Лацке-старший стал осознавать и свою болезнь, и необходимость лечиться. Пошел по друзьям-профессорам, среди которых был даже подпольный профессор психоанализа, пропил таблеточки, поспал электросном, зачастил в бассейн, съездил на курорт, где в медицинских целях завел небольшой роман с полноватой хохотушкой-вдовой, принял весь курс родоновых ванн и сделал еще две терапевтические вещи, на которых особенно настаивал профессор психоанализа: перестал вглядываться по ночам в веки сына и решился на покупку автомобиля.
…Семен стоял на улице у входа в магазин, неподвижно созерцая идущих по тротуару людей. Видел он мутно, поэтому ни во что не вглядывался. Зрение его за годы молчания сильно испортилось, слух почти пропал: он и не говорил-то потому, что когда пытался что-то сказать, то не слышал собственного голоса и не отличал произносимого от тишины. Зато у него обострилось обоняние, вот этим-то волчьим навыком он и общался с окружающим миром.
– Пошли, – сказал отец и потащил его куда-то во дворы.
От отца пахло одеколоном и немного больницей. Шел уже второй выходной день, а запах больницы до сих пор не выветрился. Мимо пробежала собака, от нее пахло шерстью, запахи наплывали волнами, рассказывая полуслепому и глухому Семену не только то, что происходит впереди, но и то, что за спиной, и вдруг в эту скучную мешанину пыльного полдня влилась невероятная по силе и несказанная по мощи вызываемого воспоминания волна лучшего на свете запаха – запаха матери.
Перед ними была стоянка, заполненная новенькими «Москвичами». Здесь запах был почти непереносим: о да, это был волшебный дух, что исходил от матери весь последний год до ее ухода. Семен уже задыхался, но отец, тащивший его за руку, этого не замечал: он внимательно всматривался в ряды машин. Где-то здесь стоял зеленый, как-то интересно называется… за цвет были уплачены дополнительные и немаленькие деньги.
– Ах, вот она! – сказал отец, протащил Семена еще немного и открыл дверцу.
Запах вырвался наружу, шибанул в ноздри, обжег легкие, проник в кровь, потом в голову – и прорвал-таки застарелую пленку отчаянья. Ту, что запечатала уши, сделала сухим горло, ту, что облепила глаза, смачивая их, но не давая видеть мир ясно. Она зашипела, пошла пятнами – ну точно как кинопленка, на которую плеснули кислотой.
И растворилась полностью.
Мир ослепительно вспыхнул, закричал голосами и шумами, мальчик немедленно потерял сознание.
«После этого он спал целую неделю!» – возбужденно рассказывал Лацке-старший профессору психиатрии. – И все это время его глаза двигались как сумасшедшие! Он наверстывал быстрый сон за два года, о, это прорыв в физиологии!»
Профессор-психиатр кивал головой, а сам думал, что мальчик, скорее всего, вообще был здоровым все эти годы. Это папаша, наконец, пришел в себя, увидел движение глазных яблок сына, которые всегда двигались, услышал его голос, который никогда не пропадал, поскольку сын всегда мог разговаривать, просто молчал в присутствии душевнобольного отца.
– Ах, какое красивое в этом году лето! А соловьи-то у нас на даче, ну просто взбесились, ей-богу! Как они поют! – восклицал Лацке-старший, и это значило, что он стал видеть и слышать не только сына, но и вообще – видеть и слышать.
– Мы с Семой поедем этим летом на море! Это предложил сам Сема! Он сказал: там красивые женщины! Двенадцать лет мальчику, а он думает о женщинах, каково? Жеребец будет! – кричал Лацке-старший уже из коридора.
Депрессия закончилась.
Тем вечером профессор-психиатр позвонил профессору-психоаналитику и выразил свое восхищение ходом с машиной.
– Ну и время, коллега, время. Вот лучший врач. – Психоаналитик был польщен, но он любил скромничать. – И ради бога, никому больше, вы же знаете, как у нас к этому относятся.
Только два человека на земле продолжали верить в реальность Семиного недуга: сам Семен и его отец. Семен потихоньку забывал все подробности, отец старел и уже не мог активно заниматься исследованиями. Он очень надеялся, что сын вырастет, поступит в медицинский, закончит его, станет профессором и там уж разберется, что это было. Иногда уютными тихими вечерами на даче он напоминал Семену особо важные подробности двухлетнего молчания, чтобы Сема ничего не забыл, чтобы включил даже мельчайшие симптомы в будущую великую историю болезни, которую назовут «болезнь Лацке»; в его старческом бормотании болезнь выходила слегка искаженной, так что Семен даже и слушать перестал. А к семнадцати годам забыл почти все.
Почти все, кроме двух вещей: того, что без снов умирают, а он не умер, и того, что запах автомобилей – это запах исцеления.
Он, собственно, и не мог вслушиваться в отцовское бормотание. Слишком это было тяжело, все эти надежды на его славу великого врача. Он уже знал, что в медицинский не пойдет, и знал, что этим убьет отца, точнее, добьет, ведь первый удар, несомненно, нанесла мать, когда сбежала с автослесарем. А последний надлежало нанести ему – Семену, единственному и любимому сыну папы-профессора, твердо решившему стать автомобильным инженером. Это было точно такое же предательство, какое совершила мать, и Семен страшно мучился этой своей грядущей, хотя и невольной ролью Иуды.
Иногда его посещала мимолетная мысль, что и мать, возможно, была лишь щепкой, уносимой потоком, и что у каждого своя судьба, от которой не спастись, но это не делало ее поступок более благородным и, соответственно, не могло облагородить и его отказ от медицинского института.
Все решилось самым невероятным образом. Однажды отец нашел на Семином столе учебник для абитуриентов Бауманского, рассеянно полистал его, обдумывая, к чему бы это, после чего вдруг оглох и онемел.
Это было почти смешно, и Семен, пришедший на консультацию к папиному другу – профессору психиатрии – хихикал, как дурак, описывая то, что сам же непрерывно слышал от Лацке-старшего во время длинных и уютных дачных вечеров. Но как было не хихикать, если папаша не только молчал, но и смотрел на стену, не двигая глазами!
– Мне остается только подкрасться к нему ночью и понаблюдать, есть ли у него сны, – добавил Семен и хрюкнул от смеха.
Профессор-психиатр был совсем старый, он и не практиковал уже – Семена принял на дому. Его теперь трудно было удивить чем бы то ни было. Он просто сидел с
