Советского Союза.
Шатков выдернул из-за пояса свой пистолет.
— А-а-а, — Адмирал дернулся и молниеносно исчез за косяком проема. И откуда только у старого человека взялась юношеская прыть? И как он умудрился убить Гимназиста?
Услышав буханье башмаков Адмирала по деревянным ступенькам лестницы, Шатков помотал головой, вытряхивая из ушей противный звон: в мирном южном городе оказалось столько стрельбы, сколько не было и в Афганистане, — сплошной грохот, свист пуль, искореженная мебель, дым, гарь… Шатков привстал на ослабевших подрагивающих ногах, заглянул в стеклянный пролом, оставленный арбалетной стрелой — над двором повисли два вертолета, из них выпрыгивали парни в пятнистой форме, один спрыгнул прямо на крышу машины, продавил ее ногами и с крыши копной свалился на одного из николаевских охранников.
Сомнения, что возникли в Шаткове, отпали окончательно, он боялся, что эти люди присланы генералом Кравченко — вдруг у Гимназиста была неточная информация, ведь арестовать генерала не так-то просто, тут не надо ничего объяснять, — но Кравченко к этим десантникам никакого отношения не имел.
Шатков боком, боком, словно инвалид, кривясь от боли во вспухшем, сделавшемся совсем чужим плече, подтянулся к Гимназисту, приподнял его голову — кожа на щеках Гимназиста уже высветлилась, пошла восковыми пятнами — изнутри проступал смертный холод. Шатков завернул Гимназисту одно веко — может быть, Гимназист как-нибудь среагирует? Нет, не среагировал.
— А я ведь даже твоей настоящей фамилии не знаю, — произнес Шатков сожалеюще. — Потапов — это наверняка кагэбэшный псевдоним…
Глянул на лестницу. Надо было торопиться — с Гимназистом он разберется потом, все узнает — и фамилию настоящую, если, конечно, ее скажут, и год рождения, и домашний адрес, а сейчас надо было гнаться за Адмиралом. Мужик он проворный, может уйти. Внутри у Шаткова родилось протестующее ворчание, он с трудом подавил его, проглотил вместе с комком, образовавшимся во рту.
Подхватив автомат, поковылял наверх, высматривая на ходу место, где Адмирал мог подкараулить его напарника. Таких мест было несколько — неглубокие, задрапированные тканью ниши, в которых можно хранить что угодно, от лыж до винтовки, и спрятать кого угодно, хоть «гиганта мысли» двухметрового роста. Из одной из таких ниш Адмирал и вывалился на Гимназиста, убил его боевым приемом.
Заглянул в одну комнату, в другую, в кабинет Николаева, пахнущий ладаном, хвоей, старой бумагой — странный сложный запах этот вызывал щемящее чувство и воспоминания о прошлом. Адмирала нигде не было. То ли сумел спрятаться, то ли ушел. Вполне возможно, имелся здесь какой-то сверхпотайной ход, о котором Шатков не знал. Шатков, когда чинил «жигуленок» и проходил испытательный срок, подумывал о лазе и специально прощупывал стены, исследовал фундамент — ничего, все было чисто, и он тогда успокоился.
Возможно, напрасно успокоился — ведь не мог же Адмирал испариться через печную трубу или вылететь в форточку, словно невесомая муха-поденка. Выходит, мог, раз испарился…
Если существует ход, то он явно проложен где-нибудь рядом с кабинетом шефа, либо вообще выходит в сам кабинет, где Адмирал, собственно, и прихватил Гимназиста.
Плечо болело, тянуло вниз, мышцы саднило, они ныли, дрожали от усталости, в голову лезли разные недобрые мысли, хотелось, будто ребенку, заплакать — видать, где-то рядом находился тот самый предел, переступать который нельзя — это грозит потерей самого себя, и даже больше, чем просто потерей, — грозит смертью. Хотя чего-чего, а смерти Шатков не боялся, и это было не просто бахвальством или некой суворовской удалью — просто он привык к ней в Афганистане.
Он задержал в себе дыхание, ткнулся в один угол николаевского кабинета, в другой, в третий — потайной двери вроде бы не было, было лишь нагромождение ненужных предметов — цветное стекло, хрусталь, бронза, скульптуры, картины, крохотный сейфик, вделанный в стену, похожий на дверцу от часов-кукушки, которая проворно отскакивает, когда большая стрелка касается отметки «двенадцать». Шатков подумал, может быть, за стальной пластиной этого старого, украшенного виньетками сейфика скрыто устройство, позволяющее отодвинуть стену и очутиться где-нибудь по ту сторону забора, но нет — нигде ни стыков, ни щелей, ни швов не виделось.
Потайная дверь находилась в другом месте.
Шатков выглянул во двор. Десантники уже скрутили всех, кто взял дом в кольцо, из машины выволокли Николаева: бледного, без очков, не похожего на самого себя, с трясущимися синеватыми щеками. Быстро он все-таки добрался до поместья, очень быстро. Раз никто из николаевских орлов не проник в дом — значит, потайного хода нет. Если бы был — Николаев не стал бы его скрывать.
Народа у Николаева осталось меньше, чем Шатков ожидал, — все-таки николаевский огород был хорошо прополот в ущелье. Из ушей до сих пор не вытряхивается автоматный стрекот, сидит так же прочно, как и боль, — пальбы выдалось столько, сколько не бывает даже на «Мосфильме» во время крупных батальных съемок типа Сталинградского сражения, либо каких-нибудь показательных учений в Приволжском военном округе. Или где еще? Какой военный округ в России самый крупный?
Мозг у Шаткова отяжелел, глаза заслезились, он слепо пошарил рукой по стене, снова пробуя нащупать потайную дверь, — пусто, вздохнул затяжно, устало, опять слепо пошарил рукой, исследуя стену — безуспешно. В следующий миг понял, что силы вот-вот оставят его — слишком много выпало на его долю за несколько последних дней, протестующе пожевал губами.
Ноги у Шаткова дрогнули, он схватился за край стола, чтобы не упасть, подался к окну: посреди двора стоял Николаев с заломленными назад руками, к запястьям один из десантников прилаживал наручники.
— Вот и все, — невольно вздохнул Шатков и замер, по-гусиному вытянул голову от неожиданности — через двор четким военным шагом к десантникам шел Адмирал. Даже отсюда было видно, как золотая звездочка ярко посверкивает у него на груди. — Ах, ты! — Словно бы чья-то невидимая ладонь сдавила Шаткову горло, ему сделалось трудно дышать и трудно говорить, с языка сорвался какой-то полузвук, он, припадая сразу на обе ноги, подковылял к двери, потом по периле боком съехал вниз.
На улице в лицо ему ударил теплый, почти парной, как молоко из-под коровы, воздух — он словно бы специально был нагрет режущим, схожим с электросваркой, светом. Автомат Шатков оставил в николаевском кабинете, без автомата ему было трудно идти, с автоматом легче, он с ним хоть и перекособочивался, пытаясь опереться на «калашников», как на костыль, и иногда это получалось, жалко только, что костыль был коротким.
Он пошел на Адмирала с широко расставленными на манер крыльев руками, сглатывая на ходу горькую дрянь, собравшуюся во рту, с хрустом разжевывая то ли пыль, то ли мелкие камешки, попавшие ему в рот и неотрывно глядя на Адмирала.
