в концерте праздничном была такая: выпускал Балда из мешка зайца – в той сцене зайцем обошлись одним, – бежал тот вокруг расстеленной на полу возле украшенной игрушками ёлки тряпицы-синя-моря и обгонял здоровенного чёрта, которому изо всех сил приходилось стараться, чтобы укротить свои жеребячьи ноги и поддаться зайцу, потому что был чёрт старшеклассником и вдвое больше зайца, которым был, конечно, я, – вот вся моя и роль. Что было после, помню так: концерт закончился, и стали раздавать подарки. Не всем, естественно. Тем, за кого родители внесли заранее деньги. Но не у всех были деньги, не у всех были и родители. Я ничего не получил, если не считать трёх конфеток «Золотой ключик», пожалованных мне Дедом Морозом за мой заячий наряд, но и теми я поделился с «чёртом», пришлось, вернее, поделиться: лишь половинку откусить позволил он мне от одной, а две другие прикарманил. Попереживал я, попечалился и побрёл потихонечку из актового зала, полного народу. Иду. А там, на лестнице между вторым и первым этажами, стоит «медведь» и кричит мне глухо из-под маски ещё издали: ну чё, узнал, мол, или нет? Пар над «медведем» клубится заметно, как над подгнившей копной сена, – сопрел в вывернутом наизнанку полушубке овчином. Где ж и узнаешь: Кругленький. Маска на нём, пожалуй, на единственном из всех, кто был на бале-маскараде, настоящая, то есть фабричная – про это я, – у остальных всё самодельные. Очищает Кругленький мандаринку – впервые видел их тогда я, – а другую, неочищенную, протягивает мне и говорит: «На вот». Остановился я и говорю: «Не надо», – и пройти бы мимо мне, но не могу. Он даже маску приподнял – так удивился – лицо его под маской в крупных каплях пота. И говорит: «Ты это чё, сдурел?! – Рот подержал открытым, проветривая его будто, веками похлопал. И говорит: – Да я не обману. Бери, бери. Я уж объелся, честно слово, – и из кармана ворох корок рыжих вынул, и говорит: – Смотри, – корки в карман назад убрал и продолжает: – А завтра в эмтээс ещё пойду, к папке, там будет ёлка, выдадут и там… да дома есть ещё. Бери… бери, когда дают… но: бьют – беги, дают – бери». – «Нет, – говорю, – не хочу, у меня с них в животе потом урчит… не уснёшь – громко», – и дальше вру, вру ещё так: часто, мол, пробовал, и каждый, дескать, раз одно и то же: поел – и пучит, – чтобы когда-нибудь ещё вралось мне так, и не припомню. А он, Кругленький, отвергнутую мною мандаринку в пакет сунул и говорит: «Ну и чё, и пусть пучит, беда какая, зато вкусно… Это когда теперь ещё их снова привезут – через год только, и говорит ещё, напяливая маску: – А знаешь, почему тебе не дали, а?» – «Почему?» – спрашиваю. Объясняет – рад стараться: «А потому, что у тебя нет ни отца, ни матери, ты – от колоды». Я говорю ему: «Мать есть», – и чувствую, как на шее у меня волосы зашевелились. А он: «Ну нет отца, отец – главнее, – и так ещё, уж из-за маски: – Кержак задрипанный, вонючий старовер». Я: «Ну так и чё?» – и ноги мелко затряслись, будто и впрямь: медведь, и заяц перед ним – я. Тру́сил, побаивался я его, там уж что бы, как уж, я не знаю, и зубы стиснул бы плотнее, и Георгия Победоносца в помощь призвал бы себе… но тут вдруг выскочил из-за колонны кто-то в самодельной маске крокодила, выхватил у него, у «медведя», из рук пакет-подарок и удрал, благо полно кругом народу да полумрак праздничный – догоняй, ищи-ка вора. Слышу, как задышал тяжело Кругленький, так-то пыхтит всегда, пером в тетрадке водит – и тогда, затем пришёл в себя, видно, сорвал с лица маску и заголосил истошно: «Мамка, мамка, а крокодил у меня подарок отобрал!» – и покатился к мамке, где уж та была тогда, не знаю. Я – вниз по лестнице. И даже телогрейку позабыл от горя в раздевалке, так, зайчиком беленьким, и поскакал, и ладно, думаю теперь, счастье моё, что подвыпившему мужику с ружьём не подвернулся – подстрелил бы спьяну вместо настоящего: ходили с ружьями, палили – на Пасху и на Новый год стреляют в небо тут обычно. Бегу. Мороз. Круг радужный на небе – в нём луна. И снег поскрипывает под ногами. Следом за мною – запах мандаринный, впереди меня – обида. И Сулиан мне будто так: «Ну, парень, хныкать-то зачем, нюнить – роскошь бабья, я дак так считаю, это жэншыне, дак ладно», – а я ему будто: да, мол, тебе легко толковать, тебя б сюда, на моё место, я посмотрел бы на тебя. Подбежал к дому, вижу: следы саней возле ворот – поблёскивают лунным отсветом – в ограду кинулся – никого, ничего – ни коня, ни саней. Нет и следов в ограде санных. Помешкал на крыльце. В дом залетаю после. Там: Люся с Сушихой – печенюжек, мукой где-то разжившись, настряпали, сидят, чай пьют с ними, с печенюжками. Под стол к чаёвничающим изморозь вползла, как собака, там свернулась и исчезла тут же, как положено в тепле ей. А Сушиха – не чашка с чаем бы в руках, всплеснула б ими – смотрит та на меня и говорит: «Ты, девка, глянь-ка, чё он удират. Ты это пошто так – голоушем-то, а, заяц?» – «Да просто, – говорю, – забыл… нечаянно оставил… одежды много всякой там навалено – не подобраться, не нашёл». – «Ты так когда-нибудь и голову свою оставишь где-нибудь», – говорит Сушиха. А я стою и чувствую – мандаринами пахнет. Не издевательство ли… Но нет, запах густой, ядрёный, здешний, избным теплом звонко объявленный, не тот, конечно, что за мной от самой школы по морозу гнался по пятам, от того я ещё там, на крыльце, отбился, когда лицо натирал снегом. Стою у порога, с запахом вроде как разбираюсь, вроде как разобрался – и кричу: «Сулиан!» – и не думал, а вон как соскучился. – Сулиан!» – кричу. «Нет, нет, не Сулиан. Дед Мороз, да-а», – говорит, сообразив, к чему я это, и улыбается Люся. И у той – у Сушихи – то ли оттого, что улыбается, так, то ли оттого, что зубов отсутствие полное, на лице вроде ухмылки что-то, но глаза её – те, точно, что смеются. А я знал уже к той поре достаточно – знал, например, кто в мире самый умный и добрый, самый человечный, кому, чему я в жизни всем
