У меня пересохло во рту, и Томас затащил меня в кабаре «Au lapin agile», где он заразительно хохотал, повторяя:
— Мой милый зайчик в кабаре «У дикого зайца».
— Хочу пройтись по бульвару Клиши, — капризничала я, дразня своим настроением Томаса.
— Pourquoi pas, ma belle?
Мы свернули налево и дошли до Клиши, прошлись по великолепному бульвару и вернулись назад.
На бульваре Grande Armee силы окончательно покинули меня, и мы сели в экипаж. Впереди во всем своем великолепии показалась Триумфальная арка. О! Потом Champs-Elysees!.. Здесь, на Елисейских Полях, под цоканье подков смирной парижской лошадки я упросила Томаса никуда не сворачивать и доехать до Place de la Concorde. Милый Томас, вечером я опять тонула в его объятиях…
Несколько дней мы провели в Оверни. Как хорошо в Оверни после дождя! Маленькие белые домики и палисаднички, как в России… Свет, свет и свет. Ах, Томас, он был так мил со мной и… страстен! Капельки на траве холодили спину, и плед старушки d’Oriniye не грел меня так, как его горячие объятия…»
— Маша, тут зачеркнуто несколько абзацев!
— Что, совсем не разобрать?
— Так, отдельные слова только понятны… А, вот, дальше видно!
«…а когда Томас открыл глаза, я не стала давать ему время, чтобы он опомнился и хоть чуть-чуть пришел в себя. Мною овладело веселье, я была на седьмом небе от счастья. Я засыпала его цветами и поцелуями, успевая вставлять иногда цитату к месту. К месту оказалось «Бытие»:
«…жена, которую Ты мне дал, она дала мне от дерева, и я ел».
Томас заразительно смеялся и грозил мне пальцем. А мне было совсем не стыдно, хотя мысль о маменьке заставляла меня в тот момент становиться серьезной. Но разве можно быть серьезной с Томасом?
В каретных мастерских Ле-Бурже Томас присмотрел новую карету. Он забрался на запятки, потом спрыгнул и с поклоном открыл мне дверцу экипажа. Я была королевой, а может быть, принцессой! Мягкие подушки салона помнят наши объятия! Нет, про это не буду… пусть останется в моей памяти… нежный, милый Томас, жар заливает мое лицо, перо выпадает из рук…
«Нас погоняют в шею, мы работаем — и не имеем отдыха», — цитировал мне Томас полюбившийся ему стих из «Плача Иеремии».
«От лености обвиснет потолок; и когда опустятся руки, то протечет дом», — вторила я ему стихом из «Екклесиаста». Жизнь моя казалась вечной…
Сен-Дени! Мезонин и роскошные портьеры, все было как будто бы вчера… Трепетные пальцы Томаса, Господи, такого счастья просто не бывает! Прогулки по вечернему Montmartre и белое вино на Place d’Etoile! Чопорные дамы с мопсами и перчатками до середины плеча! Маменька, что бы ты сказала, увидев это? Ах, французские нравы, вечный праздник и веселье!
Парлеруа, дворник Огюст, метущий своей метлой в четыре часа утра под окнами нашего балкона. А еще помню Колонь, тонкий, едва уловимый парфюме… Маменька, прости меня, я позволила Томасу купить прелестный по форме флакончик, и вот он стоит рядом со мной… пустой… и напоминает мне дни пролетевшего счастья…
Гостиница на Rue de la Victoire… Полдень, яркие лучи света между сдвинутых портьер. Немного болит голова. Томас разбудил меня поцелуем. Он шептал мне о том, что нужно куда-нибудь пойти развеяться. Мне не хочется никуда идти, мне лучше полежать эти несколько дней в полумраке нашего уютного номера, я хотела бы немного почитать, может быть, Боккаччо или мсье Гюго, нет… только не сейчас, лучше просто подремать. Томас настаивает, заглядывает мне в глаза. У меня нет сил смотреть на его милое лицо, у меня нет сил… я чувствую себя долькой выжатого лимона, а еще я чувствую себя предательницей. Душа моя превратилась в маленькую тряпичную куклу. Она, эта убогая кукла, ничего не хочет, кроме одного — сжаться в комочек, прижать колени к груди, обхватить их слабыми руками и закрыть глаза. Пусть будет полумрак, пусть будет тишина, пусть остановятся часы… не надо им тикать, пусть в мире на время воцарится темнота и тишина…»
— Маша, о чем это она?
— Павлик, читай дальше, это место можешь пропустить…
«Mon petit oiselet… — так шептал мне Томас, мягко настаивая на прогулке по городу. Я поддалась на уговоры, и… мы поехали в танцевальный зал на Trocadero. Музыка, яркий свет, вопреки моим предчувствиям, прогнали жестокую migraine… Я боялась, что плохо выгляжу… но я была так благодарна Томасу за его попытки развлечь меня…
…это был новый танец — танго.
— Voulez-vous danser? — Фернандо и Долорес стали давать нам уроки танца, у меня хорошо получалось. Томас был более прилежен, сложный ритм давался ему с трудом. Он был настойчив и добился своего. Долорес очень хотела научить его всему, что умела сама, но ее природная гибкость была непревзойденной, Томас не обладал ею в достаточной мере. Тогда Фернандо сказал ему, что мужчине не надо танцевать телом, влюбленному страстному мужчине пристало танцевать душой. С Томасом произошло чудесное превращение… Он не прибавил гибкости, но в его движениях появились резкость и взрыв. Он ронял Долорес навзничь, и глаза его сверкали так, что можно было усомниться в его чувствах ко мне… В такие моменты я готова была вскрикнуть… так мне виделось… Ах, эта femmediable Долорес…
…Сегодня в Trocadero мы танцевали с Томасом вдвоем. Распорядитель был очень рад, в последние дни сюда приходили одни старики, чтобы потанцевать мазурку и падеспань…
Томас был неподражаем. Он стал импровизировать. Боже, я едва успевала за ним, он вел меня жестко, и это было восхитительно. Два медленных шага, потом два быстрых… этому не учил меня Фернандо! Бедро Томаса оказалось между моими бедрами, прижалось к ним. В этот момент Томас бешено закружил меня, и я забыла обо всем. Мы танцевали совсем другой танец, такой, какого не ждали от нас ни Долорес, ни Фернандо. Фернандо смотрел во все глаза и что-то вскрикивал, жестикулируя, он то хватал Долорес за талию и пытался тут же повторить увиденное, то безнадежно опускал руки и, закрыв глаза, клал голову испанке на плечо… Финал же был таким, как учила Долорес: Томас закружил меня и, чуть касаясь талии, уронил в бездну… я падала и падала, бесконечно долго, пока не почувствовала его сильную руку, удержавшую меня почти у самого пола… Волосы мои разметались, рука описала полукруг, задевая доски танцевального зала. Фернандо бешено захлопал в ладоши и подбежал к нам, Долорес приколола мне на платье gris de perles…»
— Платье… серо-жемчужное. Маш, это как твое?
— Да, как мое. Не отвлекайся!
«…приколола красную розу… На следующий день Томас купил два золотых медальона и приказал нанести на них гравировку. Потом, в знак нашего союза, он надел один на шею мне, второй — себе».
— Этот танец потом назвали фокстрот, шаг лисицы… — задумчиво проговорила Маша, покусывая дужку очков.
— Откуда ты знаешь? — удивился Павел, поднимая глаза от дневника.
— От верблю-ю-ю-да…
— А медальонов-то, оказывается, было два?
