— Да… где-то есть и второй…
Павел озадаченно кивнул и продолжил чтение.
«Этот танец оставил в моей памяти неизгладимое впечатление. Томас часто вспоминал его и шептал мне на ухо о том, как еще он мог бы выразить в танце свои чувства ко мне. Как бы я хотела его повторить! Я готова была откликнуться на любое движение Томаса… а потом…
Потом Анри Медон познакомил нас с парижским художником, его звали Pierre. Коричневый бархатный берет, выцветший плащ, бывший когда-то шикарным, мягкая бородка и зеленые глаза… Картины Pierre сразу приглянулись Томасу. Его манера потрясала. Глядя на нас, Pierre загорелся и предложил написать наш совместный портрет. Что-то смутно шевельнулось в моей душе… Ах, не надо было бы этого знакомства, не надо было бы этих зеленых глаз, плаща… Каждый день я позировала для Pierre в накидке, затем меня сменял Томас. Часы пролетали стремительно. Художник смотрел на меня, склоняя голову, и примеривался к свету и тени.
Потом, торопясь, пригласил Томаса встать рядом со мной. Попросил его снять медальон, задумчиво поиграл в руках вещицей и отстраненно надел украшение на себя. Короткая, едва заметная судорога пробежала по его рукам… Кисть выпала у него из рук и опрокинула бокал с beaujolais Morgon… Mon Dieu! Что со мной произошло в тот самый момент… Maman…
…в себя я пришла в объятиях Томаса.
— Это всего лишь обморок, милая, как ты себя чувствуешь? — теребил он меня, а я… я вновь чуть не потеряла сознание, потому что… потому что мне казалось, меня касаются… руки Pierre… Дева Мария, это не были целомудренные прикосновения… Господи, зеленые искристые волны накатывали жаром, и не было никакой защиты от них. Мою грудь гладили… не руки Томаса, а руки Pierre. Мое тело мне не принадлежало. Я не могу описать словами, что происходило со мной. Пальцы Pierre были внутри меня, и у меня едва хватало сил, чтобы удержать крик восторга и ужаса… Предчувствия мои оказались пророческими.
На следующий сеанс я пришла одна. Томас не смог быть в условленное время, работа захватила его, в то время как ноги мои сами несли меня к Pierre… plus tard… мне казалось, что меня влечет какая-то неодолимая сила. Я еще не начала тогда осознавать мистическую подоплеку этих событий. Но в тот самый момент я не могла прогнать от себя ни ощущений моих, ни желания отдаться во власть их… Pierre в этот раз не уделял внимания картине, он появился передо мной и едва успел подхватить на руки… Я принадлежала ему… Потом, когда я в изнеможении лежала на кушетке, пытаясь понять, что со мною происходит, Pierre лихорадочно работал. Кисть мелькала в его руках, едва касаясь холста, и каждое касание отзывалось во мне густой сладкой болью… На лице Pierre играла демоническая улыбка, он, почти не открывая глаз, безошибочно находил палитру, и мазки, казалось, ложились не на холст, а на мою живую плоть. Трижды я приходила в студию Pierre и каждый раз оказывалась сраженной его необоримым животным магнетизмом».
— Дальше тут зачеркнуто!
— Продолжай же…
«…и постепенно на холсте возникала восхитительная картина. Томас рядом с молодой женщиной… Но эта молодая женщина была не я, а кто-то совсем другой. Такою видел меня Pierre. Что-то, на мой взгляд, в этом изображении было от… куртизанки, от девушки Парижа. Томас не соглашался со мной, видя в моем образе что-то свое. Когда картина была окончена и Pierre сорвал с нее покрывало, я едва удержалась на ногах… с холста на нас смотрела страсть и ревность… Странно, что Томас и в этот раз ничего не увидел. Он щедро заплатил Pierre за работу, а портрет приказал повесить в нашем домике. Несколько дней спустя я заметила, как Томас отстраненно вглядывается в картину. В душе моей поселилась тревога.
Все разрешилось скоро и печально. Томас застал нас с Pierre у картины, Pierre целовал мне руку, но отпрянул, поцелуй его сказал Томасу многое… Он что-то понял и потемнел лицом. Pierre было отказано от дома, портрет перенесли в чулан. Что-то происходило со мной, и я ничего не могла с этим поделать. Дева Мария, помоги мне… Не стало ни дня, ни ночи, когда бы я не думала о Pierre. Под сердцем у меня зарождалась новая жизнь, это был плод любви — Томаса и моей. Но как мне описать свои чувства? Обморок… зеленые глаза и тонкие чувственные руки художника, надежные руки Томаса, зачем все так соединилось? Мне ли такое? О! Дева Мария!..»
— Да-а-а… — Павел в растерянности остановился и посмотрел на Машу.
— Вот это любовь! — тихо сказала она, обхватив себя за плечи.
— Маша, наверное, так нельзя, неужели все женщины такие? Ведь она была беременна от Томаса, разве может в ее сердце оставаться хоть какое-то место для другого? Ты можешь мне это объяснить? Она… она предала мсье Эдисона! — Павел поджал губы и замолчал, потрясенный.
— Что ты такое говоришь? — спросила Маша, потупив взор. — Да, чувства захлестнули ее… но разве бедная девочка виновата в том, что она всего лишь… листок на ветру, на горячем, сжигающем ветру? Кстати, русский писатель Лесков сказал: «Сердце не заезжий двор, в нем не может быть тесно». Человек может, может испытывать любовь сразу к двоим! Да вспомни же «Маленькую хозяйку большого дома» Джека Лондона! Кстати, это и у мужчин бывает. Вот Шиллер, к примеру, любил сразу двух сестер, Каролину и Лоту.
— Маша, это ведь адюльтер… — споткнулся на середине фразы Павел, не договорив. На его губы легла Машина ладошка.
— Не надо, Паша… если ты не можешь понять это состояние, когда в душе смятение, когда ты любишь всем сердцем…
— Маша, я и раньше не особенно любил художников, а теперь… Шиллер хоть и не художник, а писатель, но тоже… творческая профессия, наверное, влияет… — прервал ее Павел.
— Надеюсь, ты не уподобишься Альфреду Нобелю, который завещал не награждать премией своего имени математиков просто потому, что именно математик свел у него жену со двора?!
— Вот именно, Маша, ты точно определила — «свел со двора»! Что-то есть в этом… унизительное для женщины, что-то темное и потрясающе нелогичное.
— Какая тут логика, Паша, это ЛЮБОВЬ! — Маша обняла Павла и тут же отстранила его от себя, словно желая убедиться, что он с ней рядом, что это ее Павел стоит перед ней и смотрит на нее — потерянно, не в силах вместить в себя такую простую в своей законченности мысль, что нет и никогда не было границ слияния и разделения двух душ. Что только Томас Альва Эдисон взял на себя Богово решение разорвать их союз с любимой, потому что не вынес непостижимой неопределенности, потому что не смог вместить в себя безграничное, трепетное, бесконечно рискованное для обоих, зыбкое единение, единственно дающее человеку только вечную неуверенность, заставляющую душу вновь и вновь оживлять свое право на другого человека страстью и огнем, и эта неуверенность, ежесекундно переходящая в уверенность, и есть любовь… Ничего такого Маша не сказала Павлу. Он вздрогнул, проваливаясь в глубину Машиных глаз и понимая что-то про себя. Потом поцеловал жену и стал мешать в кружке остывший чай. Затем снова потянулся к тетрадке.
Через несколько пустых страниц бледнела совсем короткая запись:
