Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем, Восторгом чувственным, безумством, исступленьем, Стенаньем, криками вакханки молодой, Когда, виясь в моих объятиях змеей, Порывом пылких ласк и язвою лобзаний Она торопит миг последних содроганий!
Эл был очень взволнован. Он попросил разрешения закурить и задумчиво выдохнул под потолок синий дым французской папиросы. Боже мой… как он был хорош и несчастен…
— Эжени, я недавно потерял мою Мери, бедняжка, она умерла… — проговорил он прерывисто.
Сердце мое разрывалось от сочувствия и нежности к нему. В сумраке гостиной все поплыло перед моими глазами. Огонь в камине трепетал, вытягивался в тонкие оранжевые полосы и исчезал в трубе. Мятущаяся тень Эла дрожала на папенькином гобелене, среди фамильных клинков и аркебуз, профиль его плыл в дыму папиросы, душа моя тянулась к его душе, и не было такой силы, чтобы отвратить меня от него…
Если бы я знала, чем все закончится для меня… Поздней осенью 1881 года мы с Элом уехали в Париж…»
— Паша, ну надо же. — Маша встала и прошлась по кухне, энергично развернувшись у окна. — Я-то думала, что все они, жившие в то время, были не совсем такие. Более возвышенные, что ли… Ну, читай дальше! — И Маша снова уселась на кресло.
«…Париж, Сен-Жермен! Томас! Сам Господь снизошел к нам с небесной выси и поселился на долгое время в нашем маленьком домике…
На берегу Сены в виду отслуживших свое причудливых барж, навеки вставших здесь на якорь, Томас представил меня Анри Медону. Это парижский клошар. О волшебный Париж! Даже бездомные здесь пахнут как-то по-особенному… рыбой, свежим ветром… Анри предложил Томасу раритетную книгу «Язык цветов» madame de la Tour. Книга очень увлекла нас, и часто вечерами мы с Томасом усаживались на веранде и прочитывали удивительные вещи. Оказывается, фиолетовая сирень символизирует смерть! А белая — первую любовь. Томас целовал меня, и запах белой сирени, во множестве растущей в милом моему сердцу Сен-Жермене, кружил мне голову… А пуще всего Томас полюбил экзотическую geranium, символ аристократизма… А мне, стыдно признаться, очень нравились лютики. Они символизируют… ребячество. Ах, как я была с ним раскованна… Никогда больше, ни с кем… милый Томас!»
— Паша! А пращурка-то твоя была… хмм… ты не в нее такой… пылкий?.. — вклинилась Маша. — Прямо так живо все это я себе представляю! Никогда бы не подумала, что старые дневники… Ужас как интересно! — Маша прижалась к бедру Павла и замерла. Он, тоже немало впечатлившись, погладил жену по голове:
— Теперь я понимаю, что испытывала девушка, переживая свою первую любовь!
— И, похоже, последнюю… Какое-то во всей этой истории острое предчувствие печали…
— Да… что-то здесь очень уж… А ведь это моя родная кровь! — Павел в экстазе поцеловал старую тетрадь и… оглушительно чихнул. Маша расхохоталась. «Как быстро женщины переходят от лирической меланхолии к веселью», — успел подумать Павел, но Маша тут же взяла себя в руки.
— Читай, милый, читай! — нетерпеливо затеребила она мужа и снова уперла кулачки в подбородок, устремив на Павла глаза, полные ожидания, любопытства и сопереживания женской судьбе незнакомой ей соотечественницы, жившей много десятилетий тому назад.
«“…Моя камелия!” Так назвал меня Томас. Я тайком заглянула в книгу цветов и нашла там, что камелия означает непревзойденное превосходство. Этой ночью, назвав меня камелией, Томас пришел ко мне в спальню в расстроенных чувствах. Дела на его заводе шли плохо. Он жаловался на трудности с редким металлом вольфрамом. Я постаралась, как смогла, успокоить его и до самого утра не выпускала из своих объятий. Утром, пока он спал, я распорядилась, чтобы поставили самовар, и собрала букет камелий. Наша горничная Эсмеральда принесла также тюльпаны и розовые анемоны. Она была рада угодить нам и весело щебетала, окаймляя камелии этими цветами. Много позже я узнала, что тюльпаны и анемоны — классические викторианские цветы горя и смерти, болезни и запустения… Милый Томас, нам с тобой чуть-чуть не хватило уютных вечеров вдвоем, чтобы дочитать «Язык цветов» до этого места. Видимо, такова судьба…
Несколько дней мы добирались до Pierre-Saint-Martin. Это почти на границе с Испанией. Милая деревушка с пасхальными козочками на изумрудной травке. Пикники там незабываемы. Пусть тот, кто читает эти строки, не думает о нас с осуждением. Мы были помолвлены! Томас захватил с собой «Песнь песней» Соломона и смущал меня цитатами…
«Живот твой — круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино; чрево твое — ворох пшеницы, обставленный лилиями».
Козочки смотрели в нашу сторону и тоненько блеяли, смущая меня еще более. Несносный Томас, он как будто не видел этих маленьких les biquettes и сладко терзал мне душу:
«Два сосца твои, как два козленка, двойни серны».
Потом, когда дела на заводе поправились, Томас затеял небольшое путешествие в Версаль. В свою очередь, я захватила Послание к коринфянам. Теперь пришла пора Томасу краснеть и опускать очи долу. Досталось и его отросшим за лето волосам, а в помощь мне — стих четырнадцатый из одиннадцатой главы:
«Не сама ли природа учит вас, что если муж растит волосы, то это бесчестье для него?»
Третьего дня мы прокатились по Rue de la Ре и остановились у Вандомской колонны. Высота ее завораживала.
— Тридцать метров сплошного металла составляет этот фаллический символ победы в битве под Аустерлицем. Отлит из пушек побежденных! — с пафосом в голосе произнес Томас, ввергая меня в краску. Потом были сады Тюильри, разрушенные республиканцами и превращенные в парк. Томас взял меня под руку, и мы имели promenade вдоль Сены. А вот и милый крошечный bateau Mouche, пыхтящий по волнам. Мы едва втиснулись на его маленькую палубу. Томас увлек меня к подножию холма Montmartre, и мы, счастливо смеясь, плелись, влекомые любопытством неофитов, к церквушке Sacre cur.
