Жара в Ростове нарастала. Яна переживала смерть отца, мучилась от боли в спине. Я лежал в областной больнице на западном, ожидая операции по удалению полипов. Помню, сразу после операции (я только-только очнулся от наркоза) доктор позвала Яну в ординаторскую: намекала, что у меня все не очень, скажем так, хорошо. А что именно? — спрашивала Яна. Доктор прямо не отвечала: ну вы же понимаете. Все было смутно и туманно. Мы с Яной снова уговорили себя, что это не про рак. Конечно, не про рак. Мы совершенно не ожидали этого. Помню, та госпитализация в ЛОР-отделении на западном воспринималась как отпуск. Я читал книги. По возможности договаривался с дежурными медсестрами и уезжал ночевать домой. В моей палате лежали в основном молодые крепкие мужчины. У большинства — искривленная перегородка. Подрались в юности, получили по носу, а сейчас настала пора поставить перегородку на место. В общем, ерунда. Они заигрывали с девушками из других палат, тайком курили в туалете, иногда проносили в больницу пиво. Как-то и меня позвали перекинуться в картишки в соседнюю женскую палату. Я не пошел. Читал в коридоре какой-то хоррор: книга приятно щекотала нервы. Мне нравится низкопробный хоррор: выдуманные ужасы примиряют с ужасами бытовыми. Из женской палаты доносился смех. Молодые голоса рассказывали бородатые анекдоты. Девушки смущенно хихикали. Все это походило на советский санаторий, как его показывают в старых фильмах. Время текло медленно, ничего не должно было произойти. У Яны после лечения наступило улучшение. Но все-таки мы рассматривали разные варианты: операция может ей понадобиться. Москва, Питер. Варианты есть. Все эти маленькие жизненные движения отвлекали ее от смерти отца. Что-то делалось, что-то происходило, и было время смириться. Была надежда на скорый штиль.
Когда я позвонил Яне, чтоб сообщить ей, что у меня рак, я не думал о ней. Это все происходило механически. Я был в чужом страшном мире. Помню, я сразу подумал обо всех этих пяти стадиях принятия неизбежного, и мне стало смешно. Что там первое? Отрицание? Отрицания не было. Я поверил сразу. Рак мгновенно выдернул меня из привычности. Одиночество обрушилось на меня, выбив цветные искры из глаз. На какое-то время, пусть и небольшое, для меня не осталось в мире никого, кроме меня: все остальные были слишком далеки, слишком чужие. Я чувствовал себя инопланетянином на враждебной планете. Когда я говорил с Яной, я не думал о ней. Для меня это была всего лишь нитка, связывающая меня с моим старым миром, но нитка слишком тонкая, чтоб по-настоящему поверить, что с ее помощью можно спастись. Я захлебывался. Страх накрыл меня с головой, и я совсем не подумал, что мой диагноз может добить ее.
Но, к счастью, этого не случилось. Наоборот: она словно проснулась. Ее кошмар развеялся: она не смогла спасти отца; не может такого быть, что она не спасет меня. Это был ее шанс. Ее надежда на искупление — хотя она ни в чем не была виновата.
Мы были нужны друг другу.
В тот вечер, когда ни она, ни я не знали еще, какой путь нам предстоит пройти, когда мы сидели возле компьютера и пялились в монитор, узнавая о раке немного больше и понимая, как далеки были наши представления от реальности, Яна сказала: мы не знаем, что придется делать. Но в онкоинституте все дорого. Тетя Вира сказала, что им пришлось вбухать немаленькую сумму. Мы не потянем. Надо открыть сбор в интернете.
Это было стыдно, потому что недавно мы уже собирали деньги на ее лечение.
Знаешь, сказала Яна, пусть будет стыдно. Пусть кто-то про нас напишет что-то плохое. Это не важно. Я не буду даже отвечать. Главное — пусть ты будешь живой.
Она сказала: собственно, я связалась уже с Эриком Брегисом. Поговорила с ним. Мы откроем сбор.
Глава третья
Самым нелепым моим страхом в детстве был страх ковров. Тех самых, что в советское время (некоторые делают это и поныне) вешали на стену — для сохранения в стенах тепла. Не знаю, откуда возник этот страх. Может, я боялся чего-то, что за ними скрывается. Помню жуткий сон: черная жидкость вытекает из-под ковра. Ползет по стене совсем рядом. Я лежу на кровати, не могу пошевелиться, смотрю на нее. Слабый ночной свет падает на стену. Жидкость разделяется на ручейки и застывает. Превращается в подобие человеческой пятерни. Я понимаю, что эта жидкость — живая. Под ковром скрывается огромное черное существо; и оно вот-вот до меня доберется. Мне страшно. Я просыпаюсь. Я стараюсь подвинуться на самый край кровати, подальше от ковра. Я отворачиваюсь и укрываюсь одеялом с головой. Одеяло — верный мой защитник. Главное, чтоб ни один участок кожи не выглядывал наружу. Главное, лежать тихо-тихо, и тогда то, что скрывается за ковром, не почует меня. Я мог лежать без сна несколько часов, отчаянно прислушиваясь к каждому шороху в комнате. Иногда мне казалось, что кто-то мягко касается меня. Но я не решался откинуть одеяло, чтоб посмотреть. Конечно, я был уверен, что никого рядом нет. Однако смелости проверить не хватало. Мне было всего три года. Днем все эти страхи казались глупостью. Я носился во дворе с ребятами. Хорошенько раскачавшись, прыгал с качелей в мягкий песок. Лазал по деревьям, собирал тютину, стрелял из лука. Помню, мы мастерили луки из подходящих веток и резинок, добытых из старых семейных трусов. Но самым шиком считалась бинт-резина. Лук с тетивой из бинт-резины — это действительно круто. Правда, никто из нас не знал, где ее добывают: даже те счастливчики, у кого она оказывалась. Это было такое волшебство: бинт-резина. Днем я совсем не думал о ночных страхах. Мама кричала в окно: Вова, мультики! — и я бежал домой смотреть мультики. Хорошо, если рисованные. Но кукольные тоже смотрел — что делать. Но вот мультики закончились, и борщ под мультики съеден. Можно снова бежать во двор. Прежде чем бежать, я подходил к ковру на стене. Трогал его. Это было совсем не страшно. Днем здесь никто не жил. День — время для игр, днем нет страха.
Впрочем, днем можно спуститься в подвал.
Вход в подвал расположен в глубине двора. В подвал ведут сырые бетонные ступени. Из чрева подвала даже в самый жаркий день несет холодом. Жители двора хранят там в огороженных клетушках заготовки на зиму и хозинвентарь. В подвале темно и пахнет плесенью. Чтоб включить там свет, надо спуститься по ступеням в самый низ, а потом сунуть руку в темноту и нашарить на стене выключатель. Мы так играли: самые смелые медленно спускались в черное подвальное нутро и, трясясь от страха перед темнотой, искали выключатель. Те, у кого запас смелости иссякал раньше времени, бросали это дело и под улюлюканье оставшихся снаружи кидались наверх, к теплу и солнцу. Ребята посмелее включали свет и какое-то время рассматривали внутреннее убранство подвала: все эти загадочные деревянные помещения с амбарными замками, паутину на белых неровных стенах, трубы таинственного происхождения. Но даже у самых смелых не хватало отваги находиться там долго. Казалось, в углах подвала что-то шевелится: какие-то страшные твари. Мой друг Руслан (в девяностых он подсядет на иглу и умрет от передозировки), объясняет: это огромные злые крысы. Они такие большие, что могут откусить ногу. Он рассказывает это в залитом солнцем дворе, и это совсем не страшно: только приятная щекотная жуть. К нам подходят ребята постарше. Они посмеиваются над нами, глупой малышней. Один из них говорит: вы что, дурачки, спускались в подвал? А вы разве не знаете, что там живет Фантомас? Мы поражены. Никто из нас не знает, кто такой Фантомас. Имя само по себе звучит чудовищно. Мы представляем что-то бесформенное, запредельно страшное, какую-то высокую черную тень с кривыми ногами и длинными когтями на узловатых пальцах. Старшие ребята хохочут над нами. Они прогоняют нас с качелей, садятся сами. Они очень взрослые: самому младшему уже девять. Он выше меня на две головы. Все они давно ходят в школу. У них огромные взрослые велосипеды «Школьник» и «Орленок». А мы гоняем по двору на старых трехколесных и ничего не знаем про страшного Фантомаса. Старшие ребята подмигивают друг другу: ничего, скоро вы про него услышите. И действительно, через несколько дней на стене подвала появляется надпись черной краской: ЗДЕСЬ ЖИВЕТ ФАНТОМАС. Я уже умею читать, поэтому, вернувшись из подвала, делюсь страшным открытием с Русланом.
