Получившая ныне законченный вид схема включает отрицание «нужды и бедствий трудящихся масс»,[6] вместе со всеми «объективными предпосылками» крушения царизма. Другая ее неотъемлемая часть — пропаганда бурного роста и имперского могущества. В этой связи данные, касающиеся экономической области, особенно военной промышленности, получают повышенную значимость как убедительный итоговый показатель. Такая схема предписывает утверждения о необыкновенных достижениях к 1914 г. в общеэкономическом развитии, а к 1917г. — ив снабжении вооруженных сил, о таких успехах, что «казалось, война почти выиграна» и близится дележ добычи («плодов победы»). Никонову эта «безусловная возможность» «ясно сейчас видна из нашего, исторического далека». «Шесть, максимум десять месяцев терпения, — высчитывает Б.Н. Миронов, — и Россия оказалась бы в числе стран-победительниц, а победа в войне предотвратила бы революцию и Гражданскую войну». Февральская революция произошла «в стоявшей на пороге победы Российской империи».[7] Перешагнуть порог помешали происки то ли масонской, то ли еврейской, то ли просто купленной («проплаченной» у одних авторов немцами, а у других одновременно и англичанами) агентуры, прикрывавшейся либеральной оппозицией и революционерами. С этим иногда удается соединить подозрение, что и само участие России в несчастной для нее войне, противоречившее ее «национальным интересам», было навязано правителям империи той же всемирной «закулисой»[8].
По оценке А.В. Колчака, высказанной 25 апреля 1917 г., «свергнутый государственный строй привел нашу армию морально и материально в состояние крайне тяжелое, близкое к безвыходному». В противоположность этой оценке, дело представлено теперь так, что к 1917 г. кризис военного снабжения удалось преодолеть. По утверждению Миронова, «в 1916 г. снабжение армии… наладилось, в частности снарядный голод [был] удовлетворен… В дальнейшем войска не ощущали недостатка в вооружении». «1917 год Россия встретила на вершине военного могущества… Военно-промышленный комплекс работал на полную силу», — пишет В.Н. Виноградов. Положение в артиллерии «стало действительно неплохим. Кризис со снарядами преодолен». По заключению Ю.С. Пивоварова (и Н. Стоуна), кризиса и вообще не было: «На фронте ничего выходящего за рамки войны не произошло. И дело шло к победе… Разумеется, имелась масса проблем, все они требовали решения. Но ничего, ничего фатального, предопределенного не было и в помине. Однако грохнуло». К 1917 г. экономика в целом «демонстрировала многие признаки подъема», добавляет Никонов. «Голод и экономический коллапс наступят годом позже как результат деятельности постреволюционных правительств». Тогда же «стало физически не хватать» угля и металла. Не в военной разрухе корень «революционной смуты 1917 г.», полагал также Э.М. Щагин, — сама разруха, наоборот, являлась последствием «торжества деструктивного анархического начала», Февральского злокозненного подрыва той власти, что обеспечивала «нормальное функционирование» всех сфер жизни общества. В представлении Никонова, якобы «заканчивалась постройка» четырех дредноутов для Балтийского флота и промышленность к кампании 1917 г. обеспечила русский фронт изобилием орудий и снарядов, а сверх того «реализовывалась программа строительства предприятий». Автор указывает на знаменитую программу Главного артиллерийского управления, находившуюся к 1917 г. в начальной стадии выполнения.
Предлагаемая в качестве новой, на деле эта схема не оригинальна. К. Рид, Д. Джоунс, соглашаясь со стариной Стоуном, также полагают, что к 1917 г. наблюдалось не истощение экономики, а, скорее, «перегрев», вызванный непомерным ростом — ростом производства вооружения. Такого рода проявления роста усматриваются и в исчерпании людских ресурсов (об уничтожении трудоспособных людей в этой связи не упоминается), и в нездоровой концентрации рабочего населения в военно-промышленных центрах, и в печатании бумажных денег с последующей инфляцией, и в усилении социальных противоречий из-за обостряющейся нужды. Неудивительно, что труд Н. Стоуна (1975), до сих пор время от времени переиздаваемый, был воспринят в западной историографии как поворотное событие, веха, точка нового отсчета. В тенденциозности суждений Стоуна не было бы большого греха, если бы их не сопровождало засорение литературы систематически искажаемыми эмпирическими данными. По свободе обращения с источниками этот автор едва ли много уступит своим советским современникам, таким как И.В. Маевский, А.П. Погребинский или Н.Н. Яковлев. Историки и поныне с доверием пользуются фактическими сведениями из его рук. Сам он думает, что его работу 1975 г. о Восточном фронте «следовало бы уже давно вывести из употребления», но это пожелание исполнить нельзя: «данные Стоуна» широко” расползлись по литературе, так что очищение ее от недостоверных сведений требует усилий и времени и в конце концов недостижимо: они продолжают распространяться в силу преобладающей тенденции.
Но в предельном варианте «пропаганда успехов», достигнутых романовской военной бюрократией, получила выражение средствами макроэкономических исчислений. Как и в работах более традиционного историко-экономического характера, здесь добиться определенного результата оказалось невозможно без недопустимых упрощений в подходе к материалу источников.
Применение к военной экономике России макроэкономических расчетов, неизбежно основанных на стоимостных индексах и показателях, зачастую принципиально противоречит характеру этой неоднородной среды. Какие бы изощренные приемы («героические допущения», по выражению С. Кузнеца) стоимостных исчислений ни применялись в компиляции данных о динамике российской экономики военного времени — нет возможности выразить конкретно влияние на количественные показатели со стороны таких фундаментальных явлений, как, например, натуральный характер хозяйствования и его принудительная товаризация или, скажем, ценообразование, основанное на неэквивалентном обмене между сельским хозяйством и промышленным производством. При этом за пределами рыночных, стоимостных отношений находилось не только военное производство, но также океан деревенских хозяйств, они «выпадали из экономической ткани общества». По поводу расчетов народнохозяйственного накопления А.Л. Вайнштейн заметил, что здесь тем больше сложностей, «чем на более низкой стадии капиталистического развития находится данная страна и чем большую роль играет в ней натуральный и мелкотоварный уклад хозяйства». В условиях же войны сельские хозяева мало того что потеряли чуть ли не половину собственной и две трети наемной рабочей силы и прибегали к массовому использованию подневольных работников (военнопленных, беженцев, солдат) — они к тому же отказывались продавать свою продукцию на рынке за деньги, замыкались в своем натуральном существовании. Эти столь различные уклады хозяйства — рыночный, командный, частный натуральный — не образуют однородной статистической совокупности (система, но не единство; однородность является в данном случае «универсалистической фикцией», по выражению П.Б. Струве), допускающей над собой дальнейшие операции: рыночная экономика являлась лишь «одной из подсистем народного хозяйства». Основное методологическое требование всякого измерения — оно «правомерно лишь применительно к качественно однородной совокупности объектов».
