Я сразу понял, кто это, поэтому захлопнул рот и перестал двигаться, только пялился в маленький пруд под фонтаном. Он тоже ничего не говорил. Прочистив одно ухо, он взялся за другое, и я решил, что он сосредоточен на работе, как и положено мудрейшему человеку в мире. Затем, довольно неожиданно, он повернулся ко мне и спросил:
— Ну, из каких ты будешь?
Мне показалось, что я его понял.
— Я Гален, — ответил я. — Брат Каллиста.
Он нахмурился, а потом рассмеялся.
— Нет, я о другом, — сказал он. — Я спросил, стоик ты или эпикуреец?
Я понятия не имел, о чем он говорит.
— Ни тот, ни другой, — сказал я. — Я из Филы в Аттике.
Было видно, что он изо всех сил сдерживается, чтобы не рассмеяться.
— Извини, — сказал он. — Я задумался о чем-то постороннем.
Я, может быть, и не самая острая бритва на столе, но и не совсем дурак. Когда ты оказываешься на одной скамье с человеком, который управляет миром, и вид у него такой, как будто он не прочь поболтать, ты начинаешь болтать. Кроме того, как я уже говорил, я грек, и готов болтать и безо всяких причин.
— Вот эти вот, — спросил я, — о которых ты только что говорил — это вообще что?
Он улыбнулся.
— Стоики и эпикурейцы?
Я кивнул.
— Они самые.
Он откинулся назад и обхватил колено руками.
— Это названия двух основных школ в ортодоксальной нравственной философии, — ответил он, но тут же спохватился, потому что его слова явно пролетели у меня мимо ушей, как стая синиц. — Разные точки зрения на жизнь, — объяснил он, — разные способы отличать правильное от неправильного, добро от зла. Стоики считают, что все, что происходит с нами, уже предрешено, еще даже до нашего рождения. Они держатся той точки зрения, что у каждого из нас свое предназначение, и то, что мы там себе думаем, никак не влияет на все, что с нами случается. Поэтому значение имеют только намерения — хорошие или плохие. Мы не можем изменить свои действия, потому что те уже совершены, но способны управлять своими настроениями, — он погладил бороду. — Посмотри на это так. Предположим, ты актер в театре. Ты не можешь выбирать, что тебе говорить, потому что все слова сочинены драматургом, и тебе нельзя изменить в своей речи даже одного слога. Твоя работа — произнести эти слова самым наилучшим образом. Пьеса может быть совершенно негодной, но ты все равно способен блеснуть, сыграв свою негодную роль талантливо. Ну, так считают стоики.
— Кажется, понимаю, — соврал я. — А те, другие? Эпи-чего-то там?
— Эпикурейцы, — ответил Сенека. — Они верят в нечто совсем иное. Они считают, что все в жизни случайно, и ничто не имеет никакого смысла, кроме того, который ты сам вкладываешь. То есть, — продолжал он, — правое и неправое целиком определяется нами, и единственной веской и разумной причиной делать что-то является удовольствие, получаемое нами, или же преимущества, извлекаемые нами из наших действий.
Ну, пока он этого не произнес, я был уверен, что я стоик, поскольку в том, что я делал, не было никакой моей вины. Но как только он сказал об удовольствии, я осознал, что определенно отношусь к другой партии, к эпикурейцам. Удивительно, как просто совершить ошибку в таких простых и незамысловатых материях.
— Хорошо, — сказал я. — Я все понял. Спасибо за объяснение.
— Да пустяки, — ответил он, улыбаясь, а я подумал, что это случай ореха и молота. Вот сидит величайший мыслитель в мире, и тратит время, рассказывая то, что можно услышать от любого уличного законника. Все равно что посылать за префектом акведуков, чтобы тот подал тебе стакан воды.
— У меня возникло впечатление, — продолжал он, — что ты не изучал нравственную философию, — он замолчал и посмотрел на меня. — Я сказал что-то смешное? — спросил он, а я понял, что сижу и скалюсь, как пес.
— Прости, — сказал я. — Шутка для своих. Видишь ли, долгое время, пока не просочился в придворные, я был вором на полной занятости. Ну, не совсем так — мы пытались воровать, и получалось у нас отвратительно. Скажем точнее — у меня получалось отвратительно. Поэтому мы перешли к мошенничеству.
Он выглядел озадаченным, и я принялся объяснять (была моя очередь быть учителем).
— Ну, знаешь — банный отрыв, три скорлупки, испанский серебряный рудник и трюк с похищенным ожерельем…
— Это совершенно поразительно, — прервал меня Сенека. — Понимаешь, за свою жизнь я встречал множество интересных людей, но никогда никого твоей профессии.
— О, мы больше ничем таким не занимаемся, — быстро сказал я. — Мы теперь честны, как день долог, — добавил я, не упомянув, что указанный день — это первое января в Каледонии. — Но если ты интересуешься нравственной философией, то подошел к нужному прилавку, потому что это именно то, что мы с братом изучаем с тех самых пор, как спрыгнули с фермы.
Он приподнял белоснежную бровь:
— Правда? Как это?
— Да ведь это очевидно, — сказал я. — Нравственность — это насчет плохого и хорошего, так? Правого и неправого. Правды и лжи. Так ведь?
Он кивнул.
— В широком смысле — да.
— Ну и вот, стало быть. Мы профессиональные лжецы… были профессиональными лжецами, я хотел сказать. Сейчас-то мы чисты, как горные ручьи. Но нельзя проработать всю жизнь вруном и не узнать кой-чего о правде.
— Понимаю, что ты хочешь сказать, — произнес Сенека, потирая подбородок. — Признаю, в подобных терминах я проблему не рассматривал, но твоя позиция в целом обоснована. Продолжай.
Я пожал плечами.
— Да особенно и нечего добавлять. Штука вот в чем: где заканчивается правда и начинается ложь? Вот пример. Если я заявлю, что я царь Армении, ты мне и на секунду не поверишь. Поэтому я такого не скажу. Я постараюсь подогнать ложь так близко к правде, как только можно. Ну так вот, — продолжал я. — Предположим, я хочу, чтобы ты поверил, что я на самом деле царь Армении, так? Вот как я этого добьюсь. Мне надо прикинуться, будто я царь, но по каким-то причинам скрываю свою личность и страшно не хочу, чтобы меня узнали. Поэтому я брошу несколько намеков… ненароком, понимаешь, скажу пару фраз царским тоном, но при этом сделаю вид, что это произошло, когда я отвлекся, задумался и потерял бдительность. Потом я притворюсь, что понял, что натворил, и попытаюсь сбить тебя с мысли, что я царь. Я стану рассказывать, как меня то и дело по ошибке принимают за царя, потому что мы с ним похожи с виду. Тут я оборву себя, и толкну речь, что на самом деле я на него вообще не похож, просто некоторые — на самом деле, много кто — почему-то считают, что я вылитый он или что голоса у нас звучат одинаково. Видишь, к чему я веду? Большую часть времени я говорю тебе истинную правду: я не царь, и даже совершенно на него не похож; хитрость заключается в том, что говоря правду, я гораздо быстрее заставлю тебя поверить в ложь, чем если бы врал тебе в глаза. Мы называем это «цедить ложь». В общем, главная мысль во всем этом такая, что всякий из нас полон лжи… всякий честный человек, я имею в виду… и чтобы его обмануть, все, что тебе надо, это вытащить одну из его собственных неправд на поверхность, как рыбку из пруда. Что означает, — продолжал я, — что честных на самом деле нет, если подумать. Понимаешь, о чем я?
