Я опять прихожу в себя и оказываюсь в море цветов. Белый жасмин, красные, фиолетовые, оранжевые цветы бугенвилии, голубые, белые, красные и фиолетовые петуньи, красные гладиолусы, белые и желтые маргаритки… Это цветник Анжелы, ее сад на крыше. Маленькие розочки всех цветов… Они называются «Сюрприз». И гвоздики. Нет, гвоздик нет! Гвоздики приносят несчастье. Низенькая скамеечка в кухне у Анжелы. Она что-то готовит, я сижу на скамеечке и гляжу на нее. Мы оба нагие из-за жары. Я чувствую, как пот выступает у меня на лбу. Потом платок прикасается ко лбу и стирает пот. Грохот мотора. Теперь все залито желтым, ослепительно желтым светом. «Все с каждым днем дорожает. Что происходит с деньгами? Я ничего не могу понять, господин!». Это та старушка в аптеке. «Но ведь кто-то должен же понимать!» Это, пожалуй, верно. В мире многие миллионы людей не могут этого понять, но есть немногие, которые вполне в курсе. Новые лица появляются и проплывают мимо. В дым пьяный Джон Килвуд на лиловом фоне. Быстро проскакивает в розоватых сполохах играющий в гольф Малкольм Торвелл. Джакомо Фабиани с застывшим, как маска, лицом за рулеткой — все в кремовом цвете. Неподвижная Хильда Хельман в огромной кровати с завитушками в стиле рококо — опять все на золотом фоне. «Почему к людям приходит несчастье, господин? Почему?» Ах, несчастье — не дождь, оно не приходит, а делается руками тех, кому это выгодно. Так сказал Брехт. Коммунист. Маоист. Во всем виноват Вилли Брандт. Тоже коммунист. Все социал-демократы — коммунисты. «Шпигель» — коммунистический журнал! А вы, вы тоже коммунист, мсье Лукас? Мешанина из множества голосов и красок. И все крутится, быстрее и быстрее, и голоса, и лица. «Наш» ресторанчик — «Золотой век». Побеленные стены. Низкие потолки. Старый-престарый дом. Николай, хозяин ресторанчика, ставит мясо в открытую круглую печь. На нем красный фартук и белая рубашка. Филиал ювелирной фирмы «Ван Клиф и Арпельс» на Круазет. Жан Кемар и его жена. Они улыбаются нам, Анжеле и мне. Что-то ярко сверкнуло. Обручальное кольцо! Внезапно все засверкало ярким светом. Мы с Анжелой на террасе ее квартиры, высоко над Каннами. Внизу тысячи городских огней, суда в гавани и шоссе у подножия горной гряды Эстерель. Бесконечное множество огоньков, красных, белых, голубых. Мы любим друг друга, Анжела и я. Мы — одно существо, и ощущаем то, чего ни один из нас раньше не ощущал. Кто это стонет? Это я. Я на коричнево-желтом фоне. Облава в районе Ла Бокка. Автоматная очередь. Все опять синее. «Наш» уголок на террасе отеля «Мажестик». И вдруг ненадолго врывается грохот мотора. Все серое, серое, серое. Подъемные краны вытаскивают «шевроле» со дна Старой Гавани. За рулем Алан Денон, убит наповал, маленькое пулевое отверстие посреди лба, большое — в развороченном выстрелом затылке. Золотое и красное. Красное и золотое. Величайшее преступление нашего времени — не караемое, не поддающееся наказанию, не доказуемое, уже и не преступление — слишком оно грандиозно. Все по-настоящему грандиозное недоказуемо и ненаказуемо… Голубизна. Чудесный голубой цвет. «Наша» церковка, очень маленькая, в запущенном парке. Множество икон. Мы с Анжелой зажигаем свечи перед почерневшим ликом Богоматери. Анжела молится, губы ее беззвучно шевелятся. Молодой священник в рясе, отъезжающий на мопеде, на багажнике — корзинка с овощами. И все это залито красным, все красное. Дворец семейства Хельманов. Вращающиеся тарелки радаров. Большие компьютеры с мигающими лампочками на пульте. Приобретены жульническими махинациями, проданы с неслыханной прибылью. Кто это смеется? Кто? Мягкий розовато-персиковый цвет. Бар в клубе «Порт Канто». Анжела поет для меня «Развеяны ветром». Поет по-немецки: «Сколько дорог в этом мире полны страданий и слез?..» Светятся экраны трех телевизоров. На всех трех — лица дикторов, сообщающих новости. Курс английского фунта упал. Практически на восемь пунктов. Всеобщая забастовка. Банки закрыты. Частные реактивные самолеты в Ницце. Я знаю, кому они принадлежат, еще как знаю!
…«Сколько морей в этом мире полны развеянных грез?..» — поет Анжела, поет для меня.
Саксофон. Нож. Слон. Белое пятно на тыльной стороне ладони у Анжелы. Я люблю тебя. Люблю тебя. Никогда я никого не любила так, как тебя. И никогда не буду любить никого другого. И я тоже, Анжела, я тоже не буду. Она на кровати в ее квартире в Каннах, я в своей комнате в отеле «Интерконтиненталь» в Дюссельдорфе. Под нами огни — огни Лазурного берега, огни аэропорта Лохаузен. Надо мной пролетает самолет, набирая высоту. Часы на ночном столике. Четыре часа утра. Ты — это все, что есть у меня на свете. Сделайте что-нибудь! Это даже хуже, чем убийство. Как я могу это предотвратить, господа! Я один, это не в моей власти. И не в нашей. Вы послали своего сыщика! Вот он, в сиянии зеленого цвета. Кеслер. Худощав, в предпенсионном возрасте. Один из лучших специалистов…
Анжела поет: «Какая беда должна еще грянуть, чтобы люди сказали «нет»?..»
Убийцы… Мы все убийцы…
Вдрызг пьяный Джон Килвуд еле ворочает языком.
Да, мы все — убийцы! Серебро и чернота: мой адвокат в Дюссельдорфе. Серый туман: доктор Жубер в городской больнице «Бруссаи». Вы можете выслушать правду, мсье? Всю правду? Да? Ну, тогда…
Анжела поет: «…Ответ, друг мой, знает один лишь ветер. И только ветер знает на это ответ…»
Тринадцать красных роз в моем гостиничном номере. Конверт. В нем записка со словами: Je t’aime de tout mon coeur et pour toute la vie… На всю жизнь…
Это вся правда, мсье, вы хотели ее услышать… Благодарю вас, доктор Жубер…
…«сколько детей, ложась спать, от голода не могут уснуть?.. Ответ, друг мой, знает один лишь ветер. И только ветер знает на это ответ», — поет Анжела, и все залито пурпурно-красным.
Никогда, никогда больше мы не покинем друг друга, пока живы, слышу я свой голос. И вновь стремительно лечу вниз в водоворот, в водоворот. Плохо дело. Какая все-таки низость, что мне теперь приходится…
И все. Это конец. Так вот, значит, как приходит смерть!
Нет, я еще раз возвращаюсь к жизни.
Сильная тряска. Меня вынимают из вертолета и кладут на каталку. Множество людей в белых халатах стояли на крыше, на которую сел вертолет. Врачи. Медсестры. Анжела. Каталка тронулась. Открылись двери лифта. Въехали в кабину. Двери закрылись. Лифт двинулся вниз. Вокруг люди. Среди них Анжела. Любимая. Обожаемая. Слезы непрерывно катились по ее лицу. Еще раз в ушах раздался ее возглас: «Не сдавайся! Прошу тебя, прошу, не сдавайся! Ты не имеешь права умереть…»
И все. Ее губы шевелились, но я ничего не слышал. И все крутилось с бешеной скоростью, все быстрее и быстрее. Очень холодный порыв ветра налетел на меня. Я опять куда-то ехал, вернее, плыл по морю, по ночному морю. Это уже смерть? Она наконец пришла? Нет, я лишь вновь потерял сознание. Жить мне оставалось семь минут.
Когда я пришел в себя, меня очень быстро везли по бесконечно длинному коридору, похожему на туннель. Горело множество ламп. Но Анжелы я больше не видел. Звучали какие-то голоса, но я уже ничего не понимал. Я закрыл глаза. И вдруг услышал — совершенно отчетливо — голос Анжелы. Она читала мне вслух стихи. Нагая, она сидела передо мной на своей кровати, на которой я лежал, тоже нагой. Сквозь окно в комнату лился первый розовый свет дня. Стихи принадлежали перу американца, я это знал, Анжела читала их в переводе на немецкий. Но я не знал имени автора и вспомнил, что не знал этого и тогда.
