— Тебе она нравится, хочешь? — Книжка была в глянцевой обложке, из американского магазина.
— Только если она вам не нужна. Она из Америки?
Я дал ему книжку. Александр проводил меня до угла. Три рикши с шумом бросились ко мне, предлагая свои услуги, каждый расхваливал себя, стараясь перекричать других. Я увидел четвертого рикшу через дорогу, его экипаж показался мне новее и чище, и я жестом велел ему подъехать ко мне. Он, оскалив зубы, лихо подбежал ко мне, пока трое других посылали проклятия на его голову и на головы всех его предков.
— Эти были здесь первыми, — сказал Александр. Я был знаком с правилами этики среди рикш, но в такую жару мне не хотелось с ними считаться. И, может, потому, что замечание мальчика показалось мне досадным, я сказал ему неправду.
— Я нанял его на весь день, он меня ждал.
— О, — сказал Александр, — я этого не знал. Вы опять приедете к нам?
Вечер оправдал все мои ожидания. Пьеса была музыкальная с красочными декорациями и костюмами, с шутливыми песнями. В клубе мы ужинали при свечах, с соответствующими каждому блюду винами и cafe brulot[11]на десерт. Когда мы танцевали, я с удовольствием заметил, как смотрели другие мужчины на мою партнершу. В ее теле, прижавшемся к моему, в запахе духов и во французских полупонятных словах, которые она шептала мне в ухо, было столько обещания. После клуба такси отвезло нас к ней.
Квартира была декорирована в бежевых и оранжевых тонах; единственной картиной на стене был портрет ее самой с голыми плечами.
В спальне при свете маленького китайского фонарика окружающие предметы едва виднелись. У меня было приятное ощущение, что я плыву в пространстве. Голова была свободна от мыслей, все происходящее казалось нереальным. И желание всецело погрузиться в облачный мир чувств охватило меня. Но когда я взглянул на голое тело рядом, бледное, грустное, породистое лицо Тамары встало предо мной.
Глава вторая
Лето 1936 года было полно тревожных событий и в Китае, и в Европе. Посещение Зикавейского кладбища было для меня незначительным эпизодом; я не вспоминал о старом генерале и его дочери. Но мне пришлось увидеть их опять. Утром холодного и дождливого дня в феврале я нашел на своем столе записку от мистера Эймса: «Напишите статью в 500 слов об открытии памятника Пушкину в 4 часа сегодня. Джим вам даст все детали».
Джим был наш секретарь, и я не хотел признаться ему, что я смутно помню, кто такой Пушкин. Поэтому я открыл словарь Вебстера и нашел заметку: «Пушкин, Александр, 1799–1837. Русский поэт». Мне было непонятно, какое отношение к Шанхаю имеет русский поэт, живший сто лет тому назад. Джим, не объясняя ничего, вручил мне листок бумаги с адресом во Французской концессии.
Я пошел в Американский клуб, где часто завтракал, и спросил Петрова. Это был русский официант из «белых», с которым я иногда разговаривал, если бывал один. Петров жил в Китае около пятнадцати лет и иногда рассказывал удивительные истории о русской революции. После того как он взял мой заказ на завтрак, я спросил его, знает ли он поэта по имени Пушкин. Он взглянул на меня, словно я обвинил его в ужасном преступлении, и сказал:
— Ну, конечно. Как я могу не знать Пушкина, нашего великого поэта. Можете ли вы не знать… Можете ли вы забыть… не знать вашего Байрона.
Я напомнил ему, что Байрон был не американец, но Петров отклонил мое замечание:
— Все равно, все равно. Все ваши предки приехали в Америку из Англии.
— Теперь насчет Пушкина, сегодня в четыре часа…
— Да, открытие памятника, великий день. Великий день для всех нас. Завтра я буду работать две смены, а сегодня буду свободен после обеда.
— А кто же ставит этот памятник?
— Он давно уже закончен и поставлен, а сегодня, в день столетней годовщины со дня смерти Пушкина, будет открытие памятника.
— На какие деньги? — спросил я. — Кто дал деньги на все это?
— Мы дали. Русские в Шанхае. Мы собирали понемногу много лет, и теперь у нас будет памятник Пушкину.
— Когда дети… — начал я, но не закончил фразы. Я думал о русских нищих и об их детях, которых я видел на улицах Французской концессии и около русских церквей.
— Да, очень важно для детей. Самое главное — для них. Наши дети растут за границей, среди иностранцев, они должны не забывать своих национальных героев. Когда мы, старые люди, умрем, памятник будет стоять для наших детей и наших внуков.
Петров не был уверен, что убедил меня, потому что он добавил:
— Ваши миссионеры рассказывают в школах китайским детям о вашем Линкольне, не правда ли?
Его заявление мало относилось к нашему разговору, но когда он чувствовал, что ему не удавалось передать мне, американцу, какие-нибудь особые мысли о России или о русских в Китае, он всегда приводил примеры из известной ему американской истории.
— Представьте себе, — начал он, и я понял, что еще один пример будет предложен. — Представьте себе, что вы потеряли вашу родину…
Я никогда так и не узнал, что, по мнению Петрова, в этом случае произойдет, потому что в тот момент, когда он поднял палец и сказал: «Америку», — главный официант подошел к нему сзади и шепнул ему что-то на ухо. Петров покраснел и замолчал. Потом он сказал: «Простите меня», — и ушел. Он всегда говорил «простите меня» вместо «извините меня», но в этот раз он выглядел так, как если бы он действительно просил прощения. Когда он принес завтрак и потом, когда он подал мне счет, он не сказал ни слова.
После обеда дождь шел с перерывами, но город казался мрачным и серым под тяжелыми тучами. Я взял такси и поехал во Французскую концессию, приказав шоферу довезти меня до того квартала, где Route Pichon и Route Riviere[12]пересекают две улицы, названия которых я так и не научился произносить. Это был хороший район, один из лучших в городе, с большими особняками и цветущими садами. Здесь жили богатые европейцы, и, по сравнению с большей частью города, тут было тихо и просторно. Широкие улицы с тенистыми деревьями были чисты и свободны от нищих и уличных торговцев.
— Маета, — сказал шофер, — не могу ходи дальше.
Я взглянул в окно и увидел, что улицы были наполнены людьми. Мы находились в трех кварталах от места церемонии, но не могли подъехать ближе. Я вылез из машины и пошел вместе с толпой. Мой новый дождевик и фотоаппарат отличали меня от людей с серьезными лицами, большинство которых были очень скромно одеты. Они не обращали внимания на дождь, который опять пошел.
Все говорили тихими голосами, и многие несли маленькие букеты цветов и тонкие белые свечи. Толпа сгущалась по мере приближения к памятнику; скоро стало невозможно идти дальше. Я вытянул шею и стал оглядываться. Возвышаясь над толпой, на постаменте стоял памятник, покрытый покрывалом и цветами.
