В первых числах марта в государе вдруг произошла резкая перемена, и притом без всякой видимой причины. Однажды утром он позвал к себе в опочивальню одного из дежурных бояр. Анастасия кротко заметила ему, что негоже звать мужчину в опочивальню, когда она, царица, еще лежит в постели.
Иван Васильевич цинично расхохотался и крикнул так, чтобы все слышали:
— Какая ты царица?! Как была ты Настька Захарьина, так и осталась. Захочу, сегодня же тебя в монастырь заточу, а сам снова женюсь.
Анастасия, не ждавшая от мужа ничего подобного, лишь всплеснула руками и разрыдалась.
— Вспомни, государь, — сказала она, растирая слезы, — как мы с тобой до сей поры жили. Как у нас все было хорошо, тихо да ясно.
— Да опостылела мне уже тишина эта, — резко ответил Иван Васильевич, вставая с постели. — Каждый день одно и то же. Надоело. Буду теперь жить, как раньше жил.
Молча одевшись, он вышел из опочивальни, не обращая внимания на ласковые уговоры Анастасии.
Н. М. Карамзин по этому поводу замечает: «Ни набожность Иоаннова, ни искренняя любовь к добродетельной супруге не могли укротить его пылкой, беспокойной души, стремительной в движениях гнева, приученной к шумной праздности, к забавам грубым, неблагочинным».
А потом произошло нечто совершенно ужасное.
* * *
Поведение Ивана Васильевича делалось день ото дня все невыносимее: было достаточно малейшего повода, чтобы привести царя в ярость, во всех своих действиях он руководствовался лишь капризами. Однажды Анастасия, улучив хорошее настроение державного супруга, попросила его определить на придворную службу одного из своих родственников. Эта в общем-то невинная просьба вдруг показалась царю подозрительной. Он бросился на Анастасию с кулаками, несколько раз ударил ее и потом ушел, многозначительно сказав: «Хорошо, сделаю по-твоему».
На другой день родственника царицы привезли во дворец и одели в наряд шута.
— Глумишься, государь, — только и успел сказать он.
Но тут появилась ничего не подозревавшая царица. Ей в глаза бросился шут, стоявший в углу, но его лица нельзя было разглядеть, а посему она спокойно села на свое место.
— Вот, посмотри-ка, — весело обратился к ней Иван Васильевич. — Только вчера ты просила меня определить во дворец своего родственника, а сегодня он уже здесь.
Анастасия изумленно оглянулась.
— Эй, Захарьин! — возвысил голос царь. — А ну, подь сюда!
Только теперь царица узнала в шуте своего родственника.
— Благодари царицу за милость, — крикнул ему царь. — Это она меня упросила.
Захарьин поднял глаза, в которых светился укор, смешанный с ненавистью. Он сделал несколько шагов вперед, остановился и заговорил:
— Спасибо тебе, матушка-царица! Пожаловала ты меня! Весь род Захарьиных возвысила! На том бью тебе челом. Только напрасно ты меня шутом поставила, ведь и сама шутить горазда. Уместнее пристало бы тебе шутихой быть.
Царь захохотал, а растерявшаяся Анастасия чуть не свалилась в обморок.
— Да и государь-батюшка, — продолжал тем временем Захарьин, — шутить дюже любит. И ему шутовской кафтан пошел бы…
От таких слов Иван Васильевич подскочил, как ужаленный, и лицо его свело судорогой. Возмущенно вскочили и все другие участники трапезы.
— Федька! Басманов! — прохрипел царь. — Сейчас же, после трапезы, готовь медведя!
Басманов свистнул своим помощникам, Захарьина схватили и увели.
— А тебе, душа моя, — обратился царь к Анастасии, — я давно обещал показать игру. Сегодня ты ее увидишь.
— Нет, не увижу, — топнула ножкой Анастасия. — Убить меня ты можешь, но заставить глядеть на подобные бесчинства — это не в твоих силах.
С этими словами Анастасия поднялась и, гордо взглянув на царя, удалилась. Иван Васильевич был ошеломлен. Казалось, что это не Анастасия, что кто-то подменил его кроткую, терпеливую женушку. В стольной палате стояла мертвая тишина. Никто не смел шевельнуться, и все ждали, что царь сию секунду сурово накажет строптивую царицу. Однако Иван, хоть и был Грозным, вдруг совершенно неожиданно рассмеялся и воскликнул: «Ну и без нее обойдемся!»
Гроза для царицы миновала, все облегченно вздохнули, и веселая трапеза пошла своим чередом. А через два часа на царскую площадку, огороженную высоким частоколом, вытолкнули несчастного Захарьина. Не успел тот встать на ноги, как поднялась решетка, и к нему двинулась черная тень. Бурый медведь! Огромный! Утробно заревев, зверь легко вспорол лапой землю и широко разинул пасть, показав страшные зубы. На безоружного человека пахнуло горячим смрадным дыханием. Он попятился…
Медведь играючи подмял человека под себя, и тот почувствовал, что смерть неминуема. Холод охватил его с затылка до ступней, а ум захватила одна только мысль — как выбраться из-под зверя. «Нет, из-под такого не вывернуться, уж больно здоров. Это конец», — пронеслось в голове.
И все же человек напряг все силы, резко, до хруста в суставах, дернулся вбок и выскользнул из-под мохнатой туши, откатившись в сторону. Но медведь не дал ему передохнуть. Рассвирепев, зверь поднялся на задние лапы и навалился снова. На задних лапах он казался исполином рядом с человеком, но тот и не думал сдаваться. В неравной борьбе за свою жизнь он выл от боли и ярости, пытался сбросить страшного зверя, тряс головой из стороны в сторону, совершал судорожные движения телом… Но все было бесполезно: чем энергичнее он пытался избавиться от медведя, тем крепче тот сжимал челюсти.
Через минуту то, что еще совсем недавно было человеком, лежало пластом в луже крови с неестественно вывернутой сломанной ногой и глубокой рваной раной на боку.
Иван Грозный, по обыкновению сидевший на Красном крыльце, залился хохотом и крикнул: «Хорош у меня новый шут! Вот распотешил, так распотешил!»
Это было 11 апреля 1547 года, а на следующий день в Москве вспыхнул жуткий пожар, продолжавшийся около трех месяцев и превративший две трети Москвы в обгорелые развалины.
* * *
С детства Иван Васильевич проникся недоверием к окружавшей его знати. И даже когда он подрос, это недоверие по временам продолжало прорываться наружу.
А выделял он немногих, в частности Алексея Федоровича Адашева, который был старше его и успел посмотреть мир.
Этот Адашев был сыном незначительного по происхождению служилого человека Федора Григорьевича Адашева. Впервые его имя упоминается в связи с царской свадьбой, где он был ложничим, то есть стелил брачную постель государя и сопровождал новобрачного в баню.
Тогда в бане с Иваном Васильевичем мылись его самые близкие люди — князь Юрий Васильевич Глинский, князь Иван Федорович Мстиславский, брат Анастасии Никита Романович, а вместе с ними и Алексей Адашев[4].
