Хеймаркет, увы, был лишь тенью себя довоенного. Его пешеходы выглядели в большинстве обтрепанными, его малолетние, малокровные нищие глядели по сторонам запавшими глазами. Даже тусклые уличные фонари только усиливали преобладающий полумрак. Однако сам театр с портиком из шести белых колонн, много выше, чем проходящие между ними зрители, сохранил значительную часть своего уже потускневшего величия. И он не был просто театром. Будто в дружном протесте против всей тускло-серой послевоенности сливки театрального, кинематографического, политического, журналистского мира избранных решили наглядно продемонстрировать, что и под гнетом последствий Войны, как и во время ее самой, Лондон Выстоит!
Меха были извлечены из подвалов, ожерелья из сейфов, а смокинги из нафталина, и надеты столь же вызывающе, как не так уж давно — противогазы и камуфляжная форма. Правда, кое-какие меха выглядели заметно облезлыми, порядочное число жемчужин родилось, так сказать, вне брака, а многие вечерние платья и смокинги состарились вместе со своими владельцами, и все-таки зрелище было великолепное. Для толпы зевак, разевавших рты на «роллс-ройсы» и «бентли», элегантно скользящие по Хеймаркету, зрелище по-своему было таким же ослепительным, как и то, ради которого сюда и съезжалась эта разодетая публика.
Даже Трабшо, скромно продираясь через hoi palloi[4], поддался, когда он и его спутница вошли в фойе, легкому ошеломлению.
Да, он был одним из лучших людей Ярда и в свое время в расцвете сил имел дело с самыми именитыми и влиятельными фигурами страны. Тем не менее родился он сыном резчика в Тутинге и медленно выцарапывал себе повышения. Факт — к его чести, и куда большей, чем если бы он получил доступ в высшие эшелоны полиции благодаря каким-либо августейшим семейным связям. Однако это подразумевало, что ему так до конца и не удалось сбросить кожу своего скромного происхождения. Короче говоря, он знал все необходимые нити, но так никогда и не избавился от страха запутаться в них. Он неизменно испытывал этот страх и неизменно ненавидел себя за него, за нюанс почтительности при встречах с великими и безупречными, даже когда, как порой случалось, он бывал вынужден предупредить их, что все ими сказанное может быть использовано в обвинении против них. И вот он тут якшается с герцогинями, министрами и дипломатами, с актрисами и драматургами.
На ступенях театра он даже увидел знакомого. Бывшего кабинетного министра, и уже собрался сдернуть перед ним шляпу, но вовремя вспомнил, что знакомство их возникло по тому поводу, что в десятых годах века он сумел вырвать из лап агентов некой центральноевропейской державы единственный экземпляр прототипа Х-27, использование которого, попади он в распоряжение указанной державы, без сомнения продлило бы Великую Войну на несколько месяцев, если не лет. А затем сообразил, что, если посмотреть этим фактам прямо в глаза, то министр в долгу у него, а не наоборот, и просто ответил на осторожный кивок таким же кивком и присоединился к Эвадне Маунт.
— А, вот и вы! — говорила она, помахивая тому, сему, этому в публике без особого разбора, и Трабшо заметил, что некоторые из помахиваемых уставлялись на нее с недоумевающим выражением «разве я знаком с этой женщиной?» на лице.
— Вот ваш билет. Почему бы вам не занять свое место?
— Да, но… — отозвался Трабшо в тревоге, — куда вы идете?
— Не беспокойтесь, через секундочку я буду с вами. Просто хочу сказать Коре, чтоб она сломала ногу.
— Вы хотите, чтобы…
— Театральное арго, мой милый, — ответила романистка. — Я хочу пожелать ей удачи на вечер. Так что будьте паинькой и займите свое место.
Не дав ему выразить дальнейшие протесты, отчаянно вцепившись в свою треуголку, она кинулась в направлении, противоположном болтливой, ржущей толпе. А подавивший вздох Трабшо был увлечен вперед напирающей массой привилегированной публики и очутился в зрительном зале.
Он прошел по проходу, разминая в пальцах свою тартановую кепку для гольфа. И только когда добрался до самого последнего, а точнее, до самого первого ряда партера и сверился с билетом, он наконец узнал, что ему и Эвадне Маунт отвели места сразу под сценой, места, на которых они будут видны остальным зрителям практически не меньше, чем сами актеры. Хотя он никогда не был заядлым театралом, однако кое-какие спектакли в своей жизни видел, но чтобы вот так, из самого переднего ряда? Это было впервые.
Он снял пальто и, сев, аккуратно сложил его на коленях, затем раскрыл великолепную, с серебряным тиснением программку, которую при входе в театр вручил ему капельдинер. Под первым номером, сразу увидел он, значилось «Раз, два, убийство, три» с Корой Резерфорд в звездной роли Алексы Бэддели, и с подзаголовком «Смертоносный кальмар» Эвадны Маунт. Пробежав глазами фамилии остальных исполнителей (ни одна ему ничего не сказала), он обвел зал последним долгим взглядом в ожидании, когда сама Эвадна займет свое место. Оставались секунды до поднятия занавеса, и тут она появилась, к общему развлечению рыся по проходу, когда все уже сели. Как заметил Трабшо, она опять посылала поцелуи направо-налево всяким знакомым, многие из которых, по всей вероятности, настоящими знакомыми не были, поскольку она ни разу ни с кем не обменялась и словечком. Точнее, она с таким драматическим эффектом появилась в затихшем, почти уже смолкшем зале, что будто бы нарочно старалась завладеть общим вниманием.
Наконец она плюхнулась рядом с Трабшо.
— Я уж думал, вы меня покинули, — сказал он.
— Всяческие извинения. Боюсь, меня задержали дольше, чем я полагала. Я только что услышала сквернейшую новость. То есть сквернейшую для Коры.
— Глубоко сожалею, — пробормотал Трабшо почти про себя. — И всего за минуты до выхода на сцену. Полагаю, для актрис и актеров это самый страшный кошмар.
— Так и есть. Но сама она еще не знает, а я не стала ей говорить. Можно отложить до конца представления.
— Надеюсь, не смерть в семье?
— Нет. Аластер Фарджион.
— Аластер Фарджион?
— Великий кинорежиссер. Видимо…
Прежде чем она успела пояснить, люстры померкли, так что новость была отложена и для Трабшо.
Когда секунды через две занавес поднялся, старший инспектор практически ничего перед собой не увидел, так как сцена была погружена почти в такой же мрак, как и зал. Что-то вроде намека, но всего лишь намека, на книжные полки до потолка, на огромный нетопящийся камин, два глубоких кожаных кресла и на самом краю слева — закрытая дверь, узкое лезвие света из-под которой и обеспечивало возможность хоть что-то видеть. Затем Трабшо пришел к предположительному выводу, что дверь скрывает вечеринку или что-нибудь похожее. Из комнаты, якобы примыкавшей к погруженной в сумрак все еще пустующей сцене, доносилось много веселых, пищеварительно-повышенных голосов, слышалась синкопированная негритянская музыка и то и дело — взрывчатый взлет пробки из бутылки с шампанским.
— Декораций почти не видно, а? — шепнул он Эвадне Маунт. — Не следует ли вам подправить это?
