Похоже, Иосиф Виссарионович догадывался, что и классовые общности покоятся на таких же мнимостях, как и всякие другие, — по крайней мере, никто не может упрекнуть его, что с рабочими он обходился менее сурово, когда начинал подозревать в них угрозу для своих целей. Но пока они были той силой, которая могла привести его к власти, он желал видеть эту силу единой и неделимой. А впоследствии он желал видеть единой и неделимой страну, которая попала под его руку. А потом весь социалистический лагерь. А потом… Потом явилась «та старушка».
Но эти годы, стройки, войны — все это было впереди. А пока в мирной довоенной Австрии он изучал, каким образом его коллеги по названию и соперники по мечте — австрийские социал-демократы Отто Бауэр (ассимилированный еврей) и Рудольф Шпрингер (псевдоним Карла Реннера, избранного в 1945 году президентом Австрии) намереваются обустраивать совместную жизнь наций при социализме в их многонациональной империи. К. Сталин (так была подписана статья), разумеется, и тогда был человеком дела — он засел за эти отдаленные полуабстракции только потому, что его родная социал-демократическая партия в «период контрреволюции» проявила склонность «межеваться» еще и по национальному признаку.
Сталин впрямую этого не говорит, да наверняка и не думает, однако его анализ может быть прочитан следующим образом: исчезла интернациональная греза общего «светлого будущего» (кавычки принадлежат т. Сталину!); возникла свобода для проявления и укрепления грез национальных (в культуре, в политике); правительственное их подавление вызвало еще большую их мобилизованность.
И чем же должна была с ними бороться социал-демократия? «Противопоставить национализму испытанное оружие интернационализма, единство и нераздельность классовой борьбы». Но разве это оружие — интернационализм, единство, нераздельность? Это же просто слова? Ан нет, не просто слова — они вызывают в воображении какие-то приятные ассоциации, они же грезы. А потому сталинский призыв может быть расшифрован следующим образом: противопоставить грезам разъединяющим грезу объединяющую. Однако сам Коба в грезы не верит, а потому возмущается иррациональным (он же не знает, что другого не бывает) поведением социал- вроде бы демократического Бунда, который вдруг ни с того ни с сего «стал выставлять на первый план свои особые, чисто националистические цели[1]: дело дошло до того, что „празднование субботы“ и „признание жаргона“ объявил он боевым пунктом своей избирательной программы». (Жаргоном Сталин именовал идиш, но тогда это название не было снижающим, сам Шолом-Алейхем называл свой язык жаргоном.)
За Бундом поднял бунт Кавказ… Словом, срочно понадобилась «дружная и неустанная работа последовательных социал-демократов против националистического тумана, откуда бы он ни шел».
Туман мог быть разогнан только ясностью. И вот явился первый ясный и неоспоримый постулат: «Нация складывается только в результате длительных и регулярных общений, в результате совместной жизни из поколения в поколение. А длительная совместная жизнь невозможна без общей территории».
Запомнили? Нация невозможна без общей территории. Следовательно, евреи нация или не нация? Правильно, не нация. А нация — напрягитесь, миллионы зазубривали эту чеканность! — «нация есть исторически сложившаяся устойчивая общность людей, возникшая на базе общности языка, территории, экономической жизни и психического склада, проявляющегося в общности культуры».
Уф…
А теперь попробуйте приложить этот эталон к евреям. Мешает, правда, расплывчатое слово «культура»… Я-то лично называю культурой любую наследуемую систему коллективных мнимостей, и с этой точки зрения нацией является любая общность людей, которая таковой себя воображает. Но т. Сталин основывал свой марксистский анализ на твердой материалистической почве недвусмысленных признаков, — «объективных», то есть доступных наблюдению любого не включенного в национальные фантазии чужака. Который именно слона-то и не способен разглядеть.
А потому чудесный грузин за двадцать лет до рождения Еврейской автономной области уже вынес еврейскому народу свой первый приговор: «Можно представить людей с общим „национальным характером“ и все-таки нельзя сказать, что они составляют одну нацию, если они экономически разобщены, живут на разных территориях, говорят на разных языках и т. д. Таковы, например, русские, галицийские, американские, грузинские и горские евреи, не составляющие, по нашему мнению, единой нации».
Вот так. Не составляющие.
Но если им кажется, что составляющие?
Креститься надо, если кажется.
А вот они упорно не крестились. А держались за свои предрассудки. За ни на чем не основанное чисто психологическое единство.
Которое, однако, оппоненты К. Сталина, Шпрингер и Бауэр, считали решающим признаком нации. Нация, по Шпрингеру, — «культурная общность группы современных людей, не связанная с „землей“». Бауэр отказывается и от языка: «Евреи вовсе не имеют общего языка и составляют тем не менее нацию». Нация для Бауэра — «вся совокупность людей, связанных в общность характера на почве общности судьбы». И я готов с этим согласиться, уточнив, что общность характера и общность судьбы — это в огромной степени те фантазии, которым нация предается по поводу самой себя, в сочетании с теми фантазиями, которым предается относительно нее остальное человечество.
Один из виднейших духовных вождей дореволюционного российского еврейства, знаменитый историк и общественный деятель Семен Маркович Дубнов, тоже, кстати, придерживался концепции духовного, или культурно-исторического, национализма, полагая нацию культурно-исторической категорией, а потому считал, что еврейскому народу не нужна особая территория — с него довольно культурной автономии. Но это к слову: на подобную мелкую дичь Сталин не тратил полемических зарядов (хотя впоследствии охотно расходовал заряды пороховые, не без оснований полагая, что культурная автономия лишь первый шаг к сепаратизму: каждой культуре и в самом деле необходим уголок, где бы она царила безраздельно). Он метил в лидера австромарксизма социал-предателя Отто Бауэра: «Бауэр говорит о евреях как о нации, хотя и „вовсе не имеют они общего языка“, но о какой „общности судьбы“ и национальной связности может быть речь, например, у грузинских, дагестанских, русских и американских евреев, совершенно оторванных друг от друга, живущих на разных территориях и говорящих на разных языках?
Упомянутые евреи, без сомнения, живут общей экономической и политической жизнью с грузинами, дагестанцами, русскими и американцами, в общей с ними культурной атмосфере[2]; это не может не накладывать на их национальный характер своей печати; если что и осталось у них общего, так это религия, общее происхождение и некоторые остатки национального характера. Все это несомненно. Но как можно серьезно говорить, что окостенелые религиозные обряды и выветривающиеся психологические остатки влияют на „судьбу“ упомянутых евреев сильнее, чем окружающая их живая социально-экономическая и культурная среда? А ведь только при таком предположении можно говорить об евреях вообще как об единой нации.
